Ловчий голову клонит понуро...

Ловчий голову клонит понуро,
Грусть охотничью как не понять,
Если сам златорогого тура
До сих пор не сумел я поймать.
Человеческих чувств не сокроешь,
И себя все надеждою льщу,
Что однажды заветных сокровищ
Я волшебный сундук отыщу.
Там, где тропы кружить не устали,
Все пытаюсь найти я родник,
Чтобы сердцем к нему, как устами,
Вы припали хотя бы на миг.
И ложатся слова на бумагу,
Я над ней, как над люлькой, дышу.
Сладкой каторге давший присягу,
Снова мучаюсь, снова пишу.

Горцам, переселяющимся с гор

Горцы, вы с новой свыкаясь судьбою,
Переходя на равнинный простор,
Горство свое захватите с собою,
Мужество, дружество, запахи гор.
Перед дорогою, на перепутье,
Перебирая нехитрый свой груз,
Говор ущелий в горах не забудьте,
Горскую песню, двухструнный кумуз!
Не оставляйте своих колыбелей,
Старых, в которых баюкали вас,
Седел тугих, на которых сидели
Ваши отцы, объезжая Кавказ.
Земли щедрее на низменном месте,
Больше там света, тепла и красот...
Чистой вершины отваги и чести
Не покидайте, спускаясь с высот.
Вы, уходящие в край, напоенный
Солнечным светом, водой голубой,
Бедность забудьте на каменных склонах.
Честность ее заберите с собой!
Вы, оставляя родные нагорья,
Не переймите изменчивость рек.
Реки бегут и теряются в море, –
Сущность свою сохраните навек!
Горцы, покинув родные жилища,
Горскую честь захватите с собой –
Или навечно останетесь нищи,
Даже одаренные судьбой.
Горцы, в каких бы лучах вы ни грелись,
Горскую стать сохранить вы должны,
Как сохраняют особую прелесть
Лани, что в горном краю рождены.
Горцы, кувшины возьмите с собою –
Вы издалека в них воду несли,
С отчих могил захватите с собою
Камня осколок, щепотку земли!
Горцы, внизу вам судьба улыбнется.
Встретит вас слава на новом пути.
Горцы, храните достоинство горцев,
Чтобы и славу достойно нести!

Проклятие

Проклятье бурдюку дырявому,
В котором не хранят вино,
Проклятие кинжалу ржавому
И ржавым ножнам заодно.
Проклятие стиху холодному,
Негреющему башлыку,
Проклятье вертелу свободному,
Нежарящемуся шашлыку!
Проклятье тем, кто и понятия
Иметь о чести не привык,
Проклятие, мое проклятие
Унизившим родной язык.
Тому проклятье, в ком прозрения
Не знала совесть на веку.
Пусть примет тот мое презрение,
Кто дверь не отпер кунаку.
Будь проклято в любом обличии
Мне ненавистное вранье.
Забывшим горские обычаи
Презренье горское мое!
Будь проклят, кто на древе замысла
Боится света, как сова,
И тот, кто клятвенные запросто
Бросает на ветер слова.
В кавказца, как бы он ни каялся,
Проклятьем выстрелю в упор,
Когда бы он начальству кланялся,
А не вершинам отчих гор.
Будь проклят, кто забыл о матери
Иль в дом отца принес позор.
Будь проклят тот, кто невнимателен
К печали собственных сестер.
Проклятье лбу, тупому, медному,
И тем, кто лести варит мед,
Проклятие юнцу надменному,
Что перед старцем не встает.
Проклятье трусу в дни обычные,
Проклятье дважды – на войне.
Вам, алчные, вам, безразличные,
Проклятье с трусом наравне.
Мне все народы очень нравятся.
И трижды будет проклят тот,
Кто вздумает,
кто попытается
Чернить какой-нибудь народ.
Да будет проклят друг,
которого
Не дозовешься в час беды!
И проклят голос петь готового
В любом кругу на все лады!

Не прибегая к притчам...

Не прибегая к притчам,
В горы пришла весна,
Соломинку в клюве птичьем,
Ликуя, несет она.
Играет потоком грозным,
Расплавившая снега.
И бык, раздувая ноздри,
В землю вонзил рога.
Глаза заливает охра,
Но голову к облакам
Вновь поднял он,
и присохла
Парная земля к рогам.
И внучкою, может статься,
Со старцем сидит весна,
И гладит бороду старца
Теплой рукой она.
Веснушчатая, полощет
Белье в голубом ручье
И льет серебро полночи
У дерева на плече.
Сделалась первой свахой,
И нежно звучат слова,
И кружится под папахой
Влюбленного голова.
Весна, поклоняясь грозам,
Над лермонтовскою тропой
Подкрасила губы козам
Молоденькою травой.
Пахотой увлеченная,
Полем идет, вольна,
И справа ложится черная,
Лоснящаяся волна.
И радуюсь не во сне я,
И, солнце прижав к груди,
В горах говорю весне я:
«Надежда моя, входи!
Входи ко мне в трелях птичьих,
В мокрой траве лугов,
Входи на кончиках бычьих,
Черненных землей, рогов».

Зеленеют поля и полянки...

Зеленеют поля и полянки,
Блещут зеленью долы и луг,
Словно их постирали горянки,
А потом расстелили вокруг.
Зеленеют поля и полянки,
Ну а мы все седеем, мой друг.
Заалела заря, заалела,
Стало облако розовым вдруг.
И на головы бычьи умело
Брошен пурпур из огненных рук.
Заалела заря, заалела,
Ну а мы все седеем, мой друг.
Голубеют сквозные просторы,
Синей бездны заоблачный круг,
Синий сумрак, окутавший горы,
Колокольчика синего звук.
Голубеют сквозные просторы,
Ну а мы все седеем, мой друг.
Молодеют поля и долины...
Не лукавь, ну какой в этом прок,
И не лги, будто пух тополиный,
А не снег на виски наши лег.
Мы с тобой не поля, а вершины,
Что белы даже в летний денек.

Время

Время скалы покрыло морщинами,
Ранит горы, летя как поток,
Расправляется даже с мужчинами,
Их сгибая в положенный срок.
Это время – травою зеленою
Опушило заоблачный луг.
Это время – слезинкой соленою
По щеке проползло моей вдруг.
На цовкринца смотрю:
не сорвется ли?
По канату идти тяжело.
Мне с цовкринскими канатоходцами
Время сходство давно придало.
Это время – хвостами не лисьими
Заметает следы наших ног,
Но опять над опавшими листьями
Лес весеннее пламя зажег.
Бьют часы на стене и за стенкою.
Радость,
к сердцу людскому причаль
И дружи с часовою ты стрелкою,
Пусть с секундною дружит печаль.

А. Райкину

...И на дыбы скакун не поднимался,
Не грыз от нетерпения удил,
Он только белозубо улыбался
И голову тяжелую клонил.
Почти земли его касалась грива,
Гнедая,
походила на огонь.
Вначале мне подумалось:
вот диво,
Как человек, смеется этот конь.
Подобное кого не озадачит.
Решил взглянуть поближе на коня.
И вижу:
не смеется конь, а плачет,
По-человечьи голову клоня.
Глаза продолговаты, словно листья,
И две слезы туманятся внутри...
Когда смеюсь,
ты, милый мой, приблизься
И повнимательнее посмотри.

Мой возраст

Как в детстве я завидовал джигитам!
Они скакали, к седлам прикипев,
А ночью пели у окон закрытых,
Лишая сна аульских королев.
Казались мне важнее всех событий
Их скачки, походившие на бой.
Мальчишка, умолял я: «Погодите!»
Кричал: «Возьмите и меня с собой!»
Клубилась пыль лихим парням вдогонку,
Беспомощный, в своей большой беде
Казался я обиженным орленком,
До вечера оставленным в гнезде.
Как часто, глядя вдаль из-под ладони,
Джигитов ждал я до заката дня.
Мелькали месяцы, скакали кони,
Пыль сединой ложилась на меня.
Коней седлают новые джигиты;
А я, отяжелевший и седой,
Опять кричу вдогонку: «Погодите!»
Прошу: «Возьмите и меня с собой!»
Не ждут они и, дернув повод крепко,
Вдаль улетают, не простясь со мной,
И остаюсь я на песке, как щепка,
Покинутая легкою волной.
Мне говорят: «Тебе ль скакать по склонам,
Тебе ль ходить нехоженой тропой?
Почтенный, сединою убеленный,
Грей кости у огня и песни пой!»
О молодость, ужель была ты гостьей,
И я, чудак, твой проворонил час?
У очага пора ли греть мне кости,
Ужели мой огонь уже погас?
Нет, я не стал бесчувственным и черствым,
Пусть мне рукою не согнуть подков,
Я запою, и королевам горским
Не дам уснуть до третьих петухов.
Не все из смертных старятся, поверьте.
Коль человек поэт, то у него
Меж датами рождения и смерти
Нет, кроме молодости, ничего.
Всем сущим поколениям ровесник,
Поняв давно, что годы – не беда,
Я буду юн, пока слагаю песни,
Забыв про возраст раз и навсегда.

Мне ль тебе, Дагестан мой былинный...

Мне ль тебе, Дагестан мой былинный,
Не молиться,
Тебя ль не любить,
Мне ль в станице твоей журавлиной
Отколовшейся птицею быть?
Дагестан, все, что люди мне дали,
Я по чести с тобой разделю,
Я свои ордена и медали
На вершины твои приколю.
Посвящу тебе звонкие гимны
И слова, превращенные в стих,
Только бурку лесов подари мне
И папаху вершин снеговых!

Собрания

Собрания! Их гул и тишина,
Слова, слова, известные заранее.
Мне кажется порой, что вся страна
Расходится на разные собрания.
Взлетает самолет, пыхтит состав,
Служилый люд спешит на заседания,
А там в речах каких не косят трав,
Какие только не возводят здания!
Сидит хирург неделю напролет,
А где-то пусты операционные,
Неделю носом каменщик клюет,
А где-то стены недовозведенные.
Неделю заседают пастухи,
Оставив скот волкам на растерзание.
В газетах не печатают стихи:
Печатают отчеты о собраниях.
Стряслась беда, в селенье дом горит,
Клубами дым восходит в высь небесную,
А брандмайор в дыму собранья бдит,
Бьет в грудь себя и воду льет словесную.
В конторе важной чуть ли не с утра
Сидят пред кабинетами просители,
Но заняты весь день директора,
Доклады им готовят заместители.
Езжай домой, колхозник, мой земляк,
Ты не дождешься проявленья чуткости,
Не могут здесь тебя принять никак –
Готовят выступления о чуткости!
Собранья! О, натруженные рты,
О, словеса ораторов напористых,
Чья речь не стоит в поле борозды,
Не стоит и мозоли рук мозолистых.
Пошлите в бой – я голову сложу,
Пойду валить стволы деревьев кряжистых,
Велите песни петь, и я скажу
То, что с трибуны никогда не скажется.
Хочу работать, жить, хочу писать,
Служить вам до последнего дыхания...
Но не окончил я стихов опять:
Пришли ко мне – позвали на собрание!

Детство

Детство мое, ты в горах начиналось,
Но я простился с землею родной,
И показалось мне: детство осталось
В крае отцовском, покинутом мной.
Мне показалось, что, умный и взрослый,
Глупое детство оставил,
а сам
Туфли надел я, чарыки я сбросил
И зашагал по чужим городам.
Думал я: зрелостью детство сменилось.
Слышалось мне: грохоча на ходу,
С громом арба по дороге катилась,
Лента мелькала, и время кружилось,
Словно волчок на расчищенном льду.
Но, завершая четвертый десяток,
Взрослым не стал я, хоть стал я седым.
Я, как мальчишка, на радости падок,
Так же доверчив и так же раним.
Раньше я думал, что детство – лишь долька
Жизни людской.
Но, клянусь головой,
Жизнь человека – детство, и только,
С первого дня до черты роковой!

Осень

I
Мы затворили окна поневоле
И не бежим купаться на заре.
Последние цветы увяли в поле,
И первый иней выпал на дворе.
Касатки с грустью маленькие гнезда
Покинули до будущей весны.
Пруд в желтых листьях:
кажется, что звезды
В его воде и днем отражены…
От спелых яблок ломятся базары.
Открыл букварь за партой мальчуган,
И слышно, как спускаются отары
С нагорных пастбищ, где лежит туман.
Гремя, как меч в разгаре поединка,
Летит поток седой Кара-Койсы,
В нем маленькая первая снежинка
Слилась с последней капелькой грозы.
Уже в долинах зеленеет озимь,
Шуршит листва на дикой алыче,
В плаще багряном к нам явилась осень
С корзинкой винограда на плече.
С улыбкой на охотника взглянула,
Присела с чабанами у огня.
Я возвращаюсь в город из аула.
Будь щедрой, осень: вдохнови меня!
Дай мне слова о милой, ненаглядной,
О ярком солнце, о земной любви,
Как ты даешь из грозди виноградной
Вино хмельное.
Осень, вдохнови!

II
Словно нехотя падают листья,
И пылает огнем мушмула.
Всюду шкуры расстелены лисьи:
Вот и осень пришла.
С тихой грустью касатка щебечет,
Уронила пушинку с крыла.
И цветы догорают, как свечи:
Вот и осень пришла.
Курдюки нагулявшие летом,
Овцы сходят к долинам тепла.
Горы хмурые смотрят вослед им:
Вот и осень пришла.
И печальна она и прекрасна,
Как душевная зрелость, светла.
И задумался я не напрасно:
Вот и осень пришла!
Помню весен промчавшихся мимо
Зеленеющие купола.
Лист упал, и в груди защемило:
Вот и осень пришла.
Впереди будут долгие ночи,
Будет стылая вьюга бела,
В печках красный поселится кочет:
Вот и осень пришла.
Затрубили ветра, как пророки,
И слезинка ползет вдоль стекла.
Лист иль сердце лежит на пороге?
Вот и осень пришла.

Надпись на камне

Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,
На Гунибе стоял с головою поникшей,
Видя надпись:
«На камне сем восседал
Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший...»
Для чего этот камень над вольной страной,
Над моею советской аварской землею,
Где аварские реки бегут подо мной,
Где орлы-земляки парят надо мною?
Я к реке, чтоб проверить себя, припаду
Всеми струями – странами всеми своими.
Мне вода столько раз, сколько к ней подойду,
Прошумит Шамиля незабытое имя.
Нет вершин, где б он не был в ночи или днем,
Нет ущелий, куда б он хоть раз не спустился,
Нет такого ручья, чтобы вместе с конем
После боя он жадно воды не напился.
Сколько кровью своей окропил он камней,
Сколько пуль по камням рядом с ним просвистало!
Смерть с ним рядом ходила, а он – рядом с ней,
И она все же первой устала.
Четверть века ждала, чтоб он дрогнул в бою,
Чтоб от раны смертельной в седле зашатался,
Чтоб хоть раз побледнел он и, шашку свою
Уронив, безоружным остался.
Эту шашку спросите об этой руке!
О чужих и своих несосчитанных ранах!
Быль и сказка, сливаясь, как струи в реке,
Нам расскажут о подвигах бранных.
Дагестан, Дагестан! Почему же тогда
Тот, чье имя России и миру знакомо,
Здесь, на скалах твоих, не оставил следа,
Почему о нем память – лишь в горле комом?
Почему на камне лишь имя врага?
Неужели тебе сыновья твои чужды?
Неужели нам ближе царский слуга,
Что заставил их бросить к ногам оружье,
Что аулы твои предавал огню,
Царской волею вольность твою ломая?
Пусть стоит этот камень. Я его сохраню,
Но как памятник я его не принимаю!
Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,
На Гунибе стоял с головою поникшей,
Видя надпись:
«На камне сем восседал
Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший…»
Я проклятый вопрос домой уношу.
Дома Ленин глядит на меня с портрета.
«Товарищ Ленин, я вас прошу,
Ответьте: разве верно все это?»
И чудится мне, – прищурясь, в ответ
На этот вопрос откровенный
Ильич головою качает:
«Нет,
Товарищ Гамзатов, это неверно!»