Ни сокола не видно, ни орла —
На Ахульго им гнезд не вить отныне.
Угрюмая вершина замерла,
Напоминая обликом пустыню.
Безмолвствуют и звезды, и луна,
И Бог молчит в объятиях Вселенной.
Оглох пандур, и звонкая зурна
Умолкла в обезлюдевших селеньях.
Молчит Шамиль с тревогою в очах.
Сидят вокруг безмолвные джигиты.
И даже дети малые молчат,
Забыв свои проказы и обиды.
В тугих ножнах безмолвствуют клинки,
И пули мирно спят в трофейных ружьях…
Но вдруг во тьме послышались шаги,
Всеобщее молчание нарушив.
— Салам тебе, имам, — воскликнул тот,
Кто вынырнул как призрак из тумана, —
На помощь из Чечни к тебе идет
Ахбердилав, наиб твой долгожданный.
— Скажи, гонец, что нового в Чечне? —
Спросил Шамиль полуночного гостя. —
Какие слухи ходят обо мне?
Чего в них больше — веры или злости?
И, голову потупивши свою,
Ответил неожиданный посланник:
— Не о тебе толкуют в том краю,
Но только об Ахбердилаве славном.
Не о твоей чалме судачит край,
Но только об его стальном кинжале…
… И этими словами невзначай
Имама простодушного ужалил.
Шамиль был справедлив, но иногда
Он попадал в капкан наветов хватких.
И тут воскликнул: — Сталь моя тверда!
И в сердце, и в ножнах ее в достатке!
Доверчивый имам не мог понять,
Что и рожденный на вершине вольной
Способен раболепствовать и лгать
От глупости, от зависти тем боле.
Когда-нибудь такой же злой язык
Судьбу Хаджи-Мурата искорежит.
От сотворенья мира клеветник
Любовь и дружбу отравляет ложью.
Но нынче он не восторжествовал
И не нанес смертельного удара,
Поскольку речь его Шамиль прервал:
— Оставим эти женские хабары.
Уже туман рассеялся густой
И горизонт запламенел кроваво.
И шепотом окликнул часовой
Идущего к костру Ахбердилава.
Но закричал наиб издалека:
— Пророк аварский, ассалам алейкум!
При помощи надежного клинка
Я на вершину отыскал лазейку.
Шамиль промолвил: — Славный Ахбердил,
Сперва омой гноящиеся раны,
Не то они лишат последних сил
Тебя, наиб, в сражении неравном.
Но Ахбердил, вздыхая глубоко,
Ответил:— Я приучен к вражьей стали…
Лишь бы седые камни Ахульго
От новых ран сегодня не устали.
Тогда имам воскликнул: — Ахбердил!
Благодарю тебя, хунзахский сокол,
За то, что ты надежду в нас вселил,
Которая заменит шашек сотню.
Гяурских пушек больше, чем у нас
Земли на этих выщербленных склонах…
Но не о том горюю я сейчас,
Меня терзает звук неугомонный.
И день, и ночь грохочет барабан,
Лишив покоя самого Аллаха.
Урусский барабанщик, как шайтан,
Не знает ни усталости, ни страха.
Ахбердилав на это отвечал:
— Твоя досада мне, имам, понятна.
И коль свинец шайтана не достал,
Его угомонит клинок булатный.
Но прежде, чем обрушится мой гнев
И рот дотла испепелят проклятья,
Позволь мне помолиться в тишине
За упокой души погибших братьев.
Притихли все, когда Ахбердилав
Поднес к лицу широкие ладони,
Застыв, как неприступная скала,
Он всех друзей по очереди вспомнил.
Затем с колен затекших быстро встал,
Всей статью замечательной похожий
На боевой сверкающий кинжал,
Который грозно выхвачен из ножен.
И пламенно воскликнул: — Бисмилла!
Друзья мои, товарищи и братья!
Последнее пристанище орла
Враг заключил в смертельные объятья.
Нам предстоит сражаться до конца,
Не чувствуя ни боли, ни унынья.
Но если чьи-то дрогнули сердца,
На Ахульго им места нет отныне.
Пусть поспешат немедля слабаки
В аулы, что, как гнезда куропаток,
Разбросаны повсюду вдоль реки
На валунах, от времени покатых.
Пускай вернутся к женам молодым,
Тоскующим по нежности ночами,
И к матерям морщинистым своим,
Что в люльках их с надеждою качали.
Мы всех отпустим с миром, видит Бог!
А эту землю защитим, как можем,
Где даже из скалы растет цветок,
Поэтому и нет ее дороже.
Ахбердилав закончил и утих,
Разглядывая пристально мюридов.
Но не было такого среди них,
Кто чем-нибудь свое смятенье выдал.
Плечом к плечу стояли все молчком,
Сжимая рукояти острых шашек:
— Веди, Ахбердилав, нас! Мы умрем,
Не посрамив земли свободной нашей.
«Лахавула алла!» Да будет так.
Мечеть поповской церковью не станет.
И не один еще коварный враг
Найдет себе могилу в Дагестане.