Лишь март принесут, словно чудо,
На маленьких крыльях стрижи,
Ты вновь на могилу Махмуда,
Горянка, цветы положи.
В груди его сердце горело,
Как будто в ненастье костер.
Влюбленно, и нежно, и смело
Он пел тебя, женщина гор.
Он не был к тебе безучастным,
Он знал твои думы и сны.
Цветком называл тебя красным
И ласточкой — дочкой весны.
А разве слыхала ты ране,
Что кто-нибудь так до него
С тобой говорил в Дагестане?
Вовек не бывало того!
Он пел тебя назло мечети.
За это в родной стороне
Оставили ханские плети
Рубцы у него на спине.
Забрали в солдаты.
И жарко
Над ним разрывалась картечь.
Но он и в Карпатах, аварка,
Сумел к тебе нежность сберечь.
Вернулся.
Однажды в ауле
На пир зазвала к себе знать
Его, как Хочбара, и пули
Он там не сумел избежать.
Свалился. И, залитый кровью,
Не гурий услышал он хор.
Склонившись к его изголовью,
Рыдала ты, женщина гор.
Я помню еще и другого
Лихой твоей доли певца,
Чье в муках рожденное слово
До боли сжимало сердца.
Его ты забудешь навряд ли,
Заступником он был твоим
И тех бичевал, кто в Гидатли
Невест покупал за калым.
Встречал он вблизи небосвода,
Там в двери иные стуча,
Красавицу в доме урода,
Голубку в гнезде у сыча.
Не видели белого света
Андинки за белым чохто.
И как его мучило это,
Наверно, не знает никто.
И эхом откликнулись горы,
Когда у заоблачных скал
О выстреле красной «Авроры»
Тебе он в стихах рассказал.
Теплом его ласки овеян
Твой облик в родной вышине.
Где каждой улыбке твоей он
Был рад, словно пахарь весне.
Хотел он, чтоб у колыбели
Ты пела бы песни без слез,
И, лежа на жесткой постели,
В последний свой час произнес:
«Прощаюсь я с жизнью суровой,
Но помни, горянка, всегда:
Любил тебя седобородый
Старик из аула Цада».
И я, получивший в наследство
Стихи, что живут до сих пор,
Был ранен, как многие, с детства
Судьбой твоей, женщина гор.
С надеждой певала мне тоже
Ты, люльку качая мою:
«Хочу, чтобы вырос хорошим
Сыночек мой. Баю-баю».
В нагорных аулах до срока
Не старили годы мужчин,
Но было тебе недалеко
От свадьбы до первых морщин.
Я слышал, и ты ведь, бывало,
Чтоб по сердцу выбрать орла,
Отказом тому отвечала,
Кого полюбить не могла.
Жених не стрелялся постылый,
В тоске не хватался за нож.
Похитив, он брал тебя силой:
Теперь, мол, сама не уйдешь.
А если судьбе не сдавалась,
То прыгала с кручи в Койсу.
И белая грудь разбивалась
О черные камни внизу.
Иль, сделавши крепкую петлю
Из девичьей длинной косы,
Ты мир покидала немедля,
От собственной гибла красы.
Случалось, дарила при встрече
Ты парню улыбку в ответ,
И сплетня об этом под вечер
Змеей выползала на свет.
Коварно в твой дом проникала,
И в бешенстве ночью слепой
Кинжала холодное жало
Отец заносил над тобой.
Нельзя, как травинок зеленых
На белых хребтах в декабре,
Слов нежных, к тебе обращенных,
В аварском найти словаре.
Я их сочинял, где зорянка
Поет в тишине у ручья.
Но все ж пред тобою, горянка,
В долгу еще песня моя.
В долгу перед каждой слезою, —
А сколько ты слез пролила!
В долгу пред твоею красою,
Что сердцу мужскому мила.
В долгу пред твоими руками, —
Тот видел в горах, кто не слеп,
Они превращали и камень
В угодья, рождавшие хлеб.
О, если б я был исполином,
То верь мне, как сын твой и внук,
Взвалил бы себе я на спину
Всех бед твоих тяжкий сундук.
Пою тебе сердцем влюбленным.
И пусть твой задумчивый взор,
На счастье мое, просветленным
Становится, женщина гор!

Экзамены кончились в школе.
Последний вопрос и ответ.
Белеют на грифельном поле
Нестертые «игрек» и «зет».
И та, что сегодня немало
За всех волновалась ребят,
Спокойно и нежно сказала:
«Ты можешь идти, Асият!»
И радостно сердцу, и больно,
И стало чего-то вдруг жаль.
Вздохнула горянка невольно,
И вышла, и глянула вдаль.
И ей показалось, что будто
Ущельями с давней поры
Шла в гору.
И в эту минуту
Достигла вершины горы.
И нет для нее уже в классе
Ни парты, ни старой скамьи.
Подружка ей крикнула: «Ася,
Ты книжки забыла свои».
Зачем, для чего они? Или,
Как девушке взрослой в пути,
С надеждой не сказаны были
Слова ей: «Ты можешь идти»?
Семнадцать тебе, слава богу,
Коса за спиною до пят…
Какую же хочешь дорогу
Ты в жизни избрать, Асият?.
Пойдешь ли заманчиво торной,
Шлифованной сотнями ног
Иль, схожей с дорогою горной,
Одной из нелегких дорог?
В том классе, где книжки на парте
Забыты сегодня тобой,
Могла отыскать ты на карте
И море, и город любой.
Они тебе снились ночами
И звали в сиянье зари:
«Приди и своими очами,
Горянка, на нас посмотри».
По возрасту ты уж невеста,
А это не шутка, мой друг.
Иди! Занимай свое место
В том мире, что видишь вокруг,
Мы в юности как новоселы.
Что ждет нас — не знаем почти.
Достойна ли будешь ты школы,
Всех классов ее десяти?
Иль в кухне, где печка сердито
Дрова превращает в золу,
Под стук материнского сита
Грызть семечки будешь в углу?..

Я видел, как в мае касатка
Гнездо покидает впервой.
Ей страшно.
Мир — словно загадка
С деревьями, небом, травой.
Она над землею все выше
Стремится набрать потолок.
Садится на плоские крыши,
Щебечет во весь голосок.
Наполнены звонкие трели
Беспечным весельем пока.
Но дни, собираясь в недели,
Торопятся, как облака.
Роняют дожди свои четки,
И в бездне седой вышины
Уже мне тоскливые нотки
В напевах касатки слышны.
Как школьница в фартучке белом,
Она и легка, и быстра.
Но грустно, что к дальним пределам
Лететь наступает пора…

…Вершины и горные долы
В июньский одеты наряд,
Как будто на крыльях, из школы
Вернулась домой Асият.
Мать в поле за мельницей старой,
Где липнет пыльца к сапогам,
Кочует с лохматой отарой
Отец по альпийским лугам.
Не выглядит дом их угрюмым,
Просторная сакля светла,
Но девичьим чувствам и думам
Сегодня жилплощадь мала.
На крышу, где сено сушилось,
С улыбкой взошла Асият.
Потом на тропинку спустилась
И на небо бросила взгляд.
Поправила косу небрежно,
Идя через отчий аул,
Ягненка погладила нежно,
И он ее руку лизнул.
В садах верещали сороки.
А яблоки — сестры айвы —
Пунцовые прятали щеки
В зеленых платочках листвы.
Казалось, им очень хотелось
Сказать, не скрывая тепла:
«Мы видим, пришла к тебе зрелость,
И к нам она тоже пришла!»
Горянка с улыбкою ясной
Направилась через мосток,
К ручью наклонилась и красный
В него уронила цветок.
«Плыви!»
И рукою махнула
Цветку на прощанье она.
Все дальше его от аула
Легко уносила волна.
Ей думать хотелось сегодня,
Что счастьем весь мир озарен,
И если б орел ее поднял
На облачный свой бастион,
Пожалуй, не охнула б даже
Она, к удивленью орла,
И, встав на обрывистом кряже,
Плясать бы лезгинку пошла.
За кузницей возле овчарни,
Заметив мою Асият,
Друг другу аульские парни
Шепнуть о ней что-то спешат.
И двум аульчанкам, под кручей
В пруду полоскавшим белье,
Посплетничать — радостный случай
О девичьих чувствах ее:
«Девчонка резвее косули,
Походка от страсти пьяна.
Поверь мне, что скоро в ауле
Наделает шуму она».
«Торопится выскочить замуж,
Любовный испробовать мед».
«А выскочит, милая, там уж
К рукам ее муж приберет!»
Цвел мак на крутом косогоре,
Звенели напевы пичуг.
Шла Ася все дальше и вскоре
Своих повстречала подруг.
Одна ей сказала нежданно,
С лукавством аульской лисы:
«Как станешь женою Османа,
Потребуй, чтоб сбрил он усы».
«Ты шутишь совсем неумело.
Понять я тебя не могу».
«Поладить со свадьбою дело
Спешите не вы ль к четвергу?
Еще поутру мне об этом
Фазу сообщила сама,
А ей под строжайшим секретом
О том говорила Шума.
К Шуме эта новость на рынке
Пришла от хромой Живгорат,
Она ее, словно в корзинке,
Туда принесла от Айшат».
Недаром с бахвальством дешевым
Осман похваляться горазд,
Что скоро он кружкам литровым
На свадьбе работу задаст.
Болтали подруги беспечно
В тени, что бросала ольха:
«Поможем нести мы, конечно,
Приданое в дом жениха.
Подушки на собственных спинах
Доставим к нему во весь дух.
Пяти поколений куриных
На них израсходован пух.
Паласы, что сотканы были
С тех пор, как засватана ты, —
Не зря берегли их от пыли
Для будущей горской четы.
Кувшины балхарские с толком
Купил твой отец, говорят,
И в доме Османа по полкам
Расставим мы их, Асият.
И новые, словно с базара,
Матрасы к нему отнесем,
Захватим и три самовара,
Что медным пылают огнем.
Жирнейшие овцы в ауле
Заблеют в последний свой час.
И первым к аульской кастрюле
Подсядет обжора Абас.
Напечь Ханудлай изловчится
Душистого хлеба воза,
Игрой на зурне отличится
С гусиною шеей Муса.
Все явятся — старый и юный,
Кумуз зазвенит у стола.
Пошли не ему ли на струны
Кишки молодого козла?
Поставят на стол угощенье,
И хлынет из бочек вино,
Что старше тебя от рожденья
И рвется в стаканы давно.
А после стыдливо потупишь
Ты робкий, встревоженный взор
И, шалью укрытая, вступишь
Впервые к Осману во двор.
Нож острый держа наготове,
Взволнованных чувств не тая,
Отрежет он ухо коровье
И скажет хозяйски: «Твоя!»
И губы свекровь тебе медом
Немедля намажет слегка
И выкрикнет перед народом:
«Пусть жизнь ваша будет сладка».
И «Асей Османовой» станут
Все звать тебя, дочка Али.
Не хмурься. Привет наш Осману…»
Простившись, подруги ушли.
«Засватана я с колыбели, —
Подумала девушка вдруг, —
И свадьба на этой неделе,
О чем узнаю от подруг.
Но разве я в том виновата,
Что, дружбу мужскую храня,
Отец обещал мой когда-то
Отдать за Османа меня?»

Июньское солнце померкло,
И тучи окутали даль,
Летит, как на голубя беркут,
На девичье сердце печаль.
А мысли — тревожные пчелы —
Витают вокруг головы.
Мать в полдень вернулась с тяжелой,
Душистой охапкой травы.
«Темнеет, как будто бы к ночи, —
Сказала она у дверей, —
Дождь сено на крыше замочит,
Поди убери-ка скорей.
Спеши! Надвигаются тучи».
«Что сено! Подсохнет опять.
Сейчас помогла бы ты лучше
Собраться мне с мыслями, мать.
Болтают в ауле повсюду
(Тот слух меня в ужас поверг),
Иль правда, что выдана буду
Я замуж в ближайший четверг?
Ужель с окончанием школы, —
Прости меня, мама, прости, —
Хотите такой невеселый
Подарок вы мне поднести?
Иль есть у вас дочка другая?
А я — лишь обуза семьи?»
«Овечка моя дорогая,
Слова неразумны твои.
Зардевшись, как ветвь краснотала,
Бежать не спеши от добра.
Ты взрослою, доченька, стала,
Поэтому замуж пора».
«Знать, на душу, мама, — как странно! —
Ты взять не боишься греха,
Ведь я ненавижу Османа,
Постылого мне жениха».
«Ах, чтоб тебя громом сразило!
Ты спятила, дочка с ума.
Все то, что сказать поспешила,
Забыть постарайся сама.
Как птица, не рвись в облака ты,
Спасибо Осману сто раз:
Он ждал терпеливо, пока ты
Росла и училась у нас».
Ответила Ася:
«Напрасно
Ты сердишься, мама моя,
Ведь сердце заставить не властна
Любить нелюбимого я.
Пойми: за крутым перевалом
Ждет путника новый подъем,
И школа пусть будет началом
В заветном ученье моем».
«Дерзить ты мне будешь доколе? —
Иль этому — вот времена! —
Была ты обучена в школе?
Ах, чтобы сгорела она!
Стара и больна я.
До крика,
Меня доводить ты не смей.
Калым принесли.
Посмотри-ка
На это богатство скорей.
Вот горские шали.
Признайся,
Что ты не видала таких.
Голубкою белою, Ася,
Покажешься людям ты в них.
Вот шелка шуршащая кипа,
Возьми разверни-ка слегка,
Покажется, будто с Гуниба
К нам в саклю ворвалась река.
Сгруженные, встали горою
Пятнадцать мешков ячменя.
Подарок такой, я не скрою,
Обрадовал очень меня.
А туфельки стоили денег,
Смотри, как высок каблучок!
Подошвы, ей-ей, не заденет,
Под ними пройдя, ручеек.
А серьги — жемчужная пара,
А кольца — как звезды во тьме,
Не ценишь богатого дара.
В своем ли ты, дочка, уме?
Побойся, негодная, бога,
Не смей распускать языка,
Болтать не к лицу тебе много,
Не замужем ты ведь пока.
Охотник, измучившись к ночи,
Ругает беглянку лису.
От этого шкура короче
Не станет у зверя в лесу.
Два на два хоть кадий помножит,
Получит четыре — не пять,
Не спорь со мной, дочь! Не поможет:
В четверг будем свадьбу справлять»
«Покорной овцой я не стану.
И вновь проклинаю тот день,
В который гуляке Осману
Вы продали дочь за ячмень».
«Ты лучше подумай немножко.
Достаток в дому — не напасть.
За масло цепляется ложка,
Чтоб в сыворотку не попасть.
Удачу не выпусти, дочка,
А то утечет, как вода,
В подобных делах проволочка
Кончается плохо всегда.
Обед до вечернего часа
Держать на столе не расчет,
Не то из кастрюли все мясо
Пронырливый выкрадет кот».
«Пусть в дом к нам придут хоть с арканом
Дружки жениховские, мать,
Но знай, что в четверг аульчанам
На свадьбе моей не плясать.
Скорее провалится, рухнет
Бревенчатый наш потолок.
Прощайте!»
И, выйдя из кухни,
Шагнула легко за порог.
И в горы, седая, сухая,
Отправилась бедная мать,
Чтоб, плача и горько вздыхая,
Супругу про все рассказать.
Под вечер Осман появился
В ауле, у дома Али.
Замок увидал. Удивился:
«Куда же хозяйки ушли?»
Он был обозлен и сконфужен,
Унять подозренья не мог,
Как будто позвали на ужин,
Но заперли дверь на замок.

Покрылся росой виноградник,
Забрезжил рассвет среди скал,
Суровый, подтянутый всадник
Коня у ворот привязал.
Задумчив он был и невесел
И в дверь не стучал, словно гость.
Он в саклю вошел и повесил
Лохматую бурку на гвоздь.
И той, что вошла за ним следом,
Сказал, оглянувшись назад:
«Займешься попозже обедом,
Пойди-ка найди Асият!»
Потом из камина не быстро
Вкатил на ладонь уголек,
Подул и от маленькой искры
Короткую трубку разжег.
Табачным окутанный дымом,
Как будто туманом утес,
Он, стоя под кровом родимым,
Звал дочку к себе на допрос.
Терпеньем, мужчина бывалый,
Свои он взнуздает слова,
При этом напомнит, пожалуй,
О горских законах сперва.
Но только не сдастся на милость
Слезам твоим, Ася. Не жди!
Вот ты перед ним появилась
С трепещущим сердцем в груди.
«С приездом!» В ответ головою
Кивнул чуть заметно отец.
Спросил: «Запаслись ли травою?»
О школе спросил. Наконец
Сказал: «А ты знаешь ли, Ася,
Ночь целую плакала мать?
Мол, дочка бьет палкой по грязи,
Чтоб нас пред людьми замарать.
Не ценит ни злата, ни шелка,
Соль сыплет, как дурочка, в мед.
Дразнить принимается волка
И в пасть ему палку сует.
Мол, с неба, она возомнила,
Явилась к нам, как благодать…
Писать — изведешь все чернила
На то, что сказала мне мать.
Но я ей ответил сурово:
«Ты голову мне не морочь.
Не может случиться такого —
Цветок, а не терн моя дочь,
Она не поступит так гадко.
Касатка змее не родня».
«Но если, отец, я — касатка,
Зачем же неволить меня?
И если цветок я, то рано
Срывать меня людям чужим.
Не то я в их доме увяну,
На горе сединам твоим».
«Вайт, как разболталась, ослица, —
Тут мать проворчала. — Скандал!»
«Не вечно касатке резвиться, —
Спокойно отец продолжал, —
Свить гнездышко вовремя надо.
Не вечно цветет и цветок.
Приходит пора листопада,
Всему наступает свой срок».
«Касатки вьют гнезда высоко,
Ты ж в яму толкаешь меня,
Чтоб там я завяла до срока
В разгаре весеннего дня.
Сраженной ударом булата
Милее мне быть…»
«Асият!
Ты знаешь, конечно, Гимбата,
Того, что на лачке женат.
Она родила ему дочку,
Узнав, что родился не сын,
Вина столитровую бочку
Он выхлестал с горя один.
А после, насупившись тучей,
Сказал он несчастной жене:
«Кирпич родила бы ты лучше,
Кирпич пригодился бы мне».
Спроси-ка у матери: так ли
Я с ней говорил или нет,
Узнав, что не сын в моей сакле,
А ты появилась на свет?
И помнят аульские люди,
Как я, захмелев без вина,
Сказал, улыбаясь: «Пусть будет
Моею отрадой она!»
Тяжелые козьи рога я
Прибил у ворот досветла,
Чтоб в жизни беда никакая
Коснуться тебя не могла.
Детьми небогатый другими,
Тебе неспроста, видит бог,
Дал матери собственной имя
И пулю всадил в потолок.
Открыто, при людях, бывало,
Носил на руках тебя я.
Хоть это позором немалым
Считается, дочка моя.
Быстрее черешневой ветки
Росла ты, на радость очей,
И каждой весной по отметке
Я делал на палке своей.
Брал в горы, где свистом и трелью
Наполнено небо с утра,
Где черная бурка постелью
Служила тебе у костра.
Орел прокричит ли спросонок,
Завоет ли волк вдалеке,
Ты спишь, словно малый ягненок,
Не сплю я с централкой в руке.
И сам тебя в школу отвел я,
Лишь семь тебе минуло лет.
Соседи сочли, что осел я,
И, помню, сказал Магомет:
«Али, для чего ей учиться?
Зачем тебе в доме беда?
От грамоты лютой волчицей
Становится баба всегда».
Иных, знать, держался я правил,
Надеждой себя ослепя.
Ты вспомни-ка, разве ударил
Хоть раз я, шалунью, тебя?
В ущельях Гимри и Ахваха,
На камнях холодных средь скал,
В молитвах просил я аллаха,
Чтоб счастье тебе ниспослал.
О дочь моя, что с тобой сталось,
Лишилась от книг ли ума?
Зачем же в отцовскую старость
Ты грязью бросаешь сама?
Твердят неспроста, значит, люди:
«Глупец, восседая верхом,
На горной дороге забудет
Отца, что плетется пешком».
«Случиться несчастью, быть худу,
Не видеть мне радости вновь,
Коль я хоть на миг позабуду
Заботу твою и любовь.
Но больно мне нынче и грустно.
Прошу я, отец, пожалей:
В кувшин, обожженный искусно,
Болотную воду не лей.
Зачем ты Осману под ноги
Швырнуть мою хочешь судьбу
И дочку с широкой дороги
Столкнуть на кривую тропу?
Поверь: мы с Османом не пара,
Он старше меня».
«Ерунда!
Что юность? У пчелки у старой
Мед слаже бывает всегда».
«Он гадок мне. Зря его хвалишь.
Как вспомню походку, усы…»
«Мужчине мешает краса лишь,
В мужчине не ищут красы.
И я не шучу в самом деле,
Когда говорю, что для сна
Не нужно пуховой постели,
Любви красота не нужна».
«Но я не люблю его».
«Там уж
От печки не спрячешь огня.
Спроси, по любви разве замуж
Пошла твоя мать за меня?
А если любовь не проснется,
Пустяк, не великий урон,
Без этого легче живется
И раньше является сон».
«Замужество — спешное ль дело?
Зачем торопиться? Куда?»
«Нет, если горянка созрела
И замуж не вышла, — беда.
Противна она, как мужчина,
Грызущий подсолнухи».
«Вах!
Осман их грызет, как машина,
Всегда шелуха на усах.
Пьет водку, на девушек падок,
Отец мой, ты старый чабан.
Скажи, почему же не гадок
Тебе этот самый Осман?»
«Ну хватит! Довольно! Терпенью
Предел наступает! Молчать!
Для сплетен стать хочешь мишенью,
Отца опозорить и мать.
Куда от насмешек я скроюсь?
Река не бросается вспять.
Я горцу дал слово как горец.
А слово что гвоздь — не сломать,
Не в силах нарушить я клятву,
Бесчестно, как ни возражай,
Хлеб с другом посеять, а в жатву
Собрать одному урожай.
Здесь завтра появятся сваты,
Старейшие из стариков.
И дать им согласье должна ты, —
Аульский обычай таков.
Посмей поступить по-другому,
Даю перед богом зарок:
Тебя прогоню я из дому,
Золою посыплю порог.
Проклятье мое лишь повсюду
Пойдет за тобою вослед,
А сердцем тебя я забуду,
Забуду на тысячу лет.
Слезами не сбить меня с толку,
Я истину знаю одну:
Овца не достанется волку,
Послушная мне, чабану.
И долго ль, со мною поссорясь,
Сгубить свою девичью честь?
Его постыдись, если совесть
В тебе еще, дурочка, есть».
На фото большое при этом
Рукой показал ей отец.
С портрета, омытого светом,
Смотрел, улыбаясь, боец.
И девушка встретилась взором
С единственным братом своим:
Махач был на фронте сапером,
Погиб он совсем молодым.
Заплакала мать, не сдержалась,
Катились слезинки вдоль щек.
И сердце отцовское сжалось,
И вышел Али за порог…
Крепись, моя Ася, не скрою,
Тоску одолеть мудрено.
Соломинку горя порою
Она превращает в бревно.
Крепись и не бойся! Мохнатый
Валун, что скатился в грозу,
Не сдержит извечно крылатой,
Несущейся к морю Койсу.

Сердечные раны врачуя,
К бумаге припал я опять.
О солнце и ветре хочу я
Вам сказку, друзья, рассказать.
Однажды, босяк длинноногий,
Шел ветер из дальних сторон,
И утром пристал на дороге
К застенчивой девушке он.
Целует лицо и колени,
Хохочет: «Я славный джигит».
И в грубом мужском нетерпенье
Сорвать с нее платье спешит.
Кричит он: «Я к девичьим юбкам
Бросаюсь с давнишнего дня!
К твоим красноклювым голубкам
За пазуху тянет меня».
Но пуговки были на месте.
Силком расстегнуть их невмочь.
И ветер шагов через двести
Взъярился, отогнанный прочь.
Листва задрожала в тревоге,
И пыли поднялся вихор.
Умчался свистун длинноногий,
Исчез за вершинами гор.
А солнце всходило неспешно
Над полем, дорогой, рекой
И обняло девушку нежно
Своей загорелой рукой.
И девушка томно вздохнула,
Шепнула ему: «Погоди».
И пуговки все расстегнула
Сама перед ним на груди.
И солнце к заветным голубкам
Прильнуло потоком тепла.
Таким не безгрешным поступком
Довольна девчонка была.
А после, зайдя за утесы,
Она искупалась в реке.
До вечера девичьи косы
На смуглой лежали руке…
…О юноши, не для забавы
Рассказана сказка была.
По землям родимой державы
Проехал я верст без числа.
В горах, где родятся потоки,
В степи желтоликой, скупой
Нередко обычай жестокий
Над женской глумится судьбой.
Хоть я одержимый романтик,
Но рана открылась в душе,
Когда увидал в Самарканде
Узбечку в глухой парандже.
Быть может, она из красавиц,
Пленяющих сердце и ум,
Быть может, живет в ней, скрываясь,
Призванье Тамары Ханум.
А там, где прошел я над плеском
Ленивой арычной воды,
В одном из колхозов узбекских
Во время горячей страды
Мужчины все дни отдыхали,
Чаи распивали в тени,
А после за жен получали
Доходы на их трудодни.
Мне с детства знакома картина,
Живет и поныне она:
В седле восседает мужчина,
А сзади — плетется жена.
Спросил я однажды такого:
«Далеко ль отправился, Рзу?»
«Жена, дорогой, нездорова,
Вот видишь, в больницу везу…»
От сладкого слова о меде
Без меда не сладко во рту.
Что женщине речь о свободе
При старых порядках в быту?
В горах революция сабли
Вздымала, но женщину прав
Порой и теперь еще в сакле
Лишает семейный устав.
Он верен минувшему веку.
Но долго протянет едва ль…
Мне кажется, вижу я реку,
Сквозь время летящую вдаль.
Несет она воды с востока.
И реет в седой вышине
Зеленое знамя пророка
На правой ее стороне.
Под ним для спасения грешных,
Забывших свой долг мусульман
Имамы в чалмах белоснежных
Читают священный Коран.
(Пророк, кем написана книга,
Изрек поначалу всего:
«Муж есть в своем доме владыка,
А жены — тень слова его».
Намного хитрее, чем двести
Асхабов, державших совет,
В ученье понятие чести
Свел к слову пророк Магомет.
Имел, возвратившийся в Мекку,
Он девять покорнейших жен.)
Мне кажется, вижу я реку,
Что стала границей времен.
Над берегом правым густая
Нависла минувшего тень.
Над левым заря золотая
Венчает сегодняшний день.
И женщины тянутся к свету,
Восстав против воли родни,
Бросаются вплавь через эту
Опасную реку они.
Иные нашли в ней кончину.
Печали по ним не тая,
Гляжу на седую стремнину
Реки символической я.
Течет она в сакле и в поле,
Она — и в сознанье рубеж
Меж берегом женской недоли
И берегом светлых надежд…
…Река пред тобой, моя Ася,
Глубокая, не до колен,
Ты бросишься вплавь или сдашься
Обычаям дедовским в плен?
Не школьный, что сдан накануне,
Ты держишь экзамен, учти.
И сваты, седые как луни,
Не скажут: «Ты можешь идти».
Прости, Асият, мою смелость,
Заступник я твой и поэт.
Мне знать наперед бы хотелось,
Что скажешь ты сватам в ответ?
Гневится отец твой все пуще,
И кажется, что ятаган
Занес над тобой всемогущий
Невидимый бог мусульман.
Не бойся, с нагорий Хунзаха
На помощь скачу я верхом.
И верь, что от гнева аллаха
Тебя заслоню я стихом…
…Нередко над книжной стопою
Нам снятся красивые сны.
О женщина гор, пред тобою
Во многом поэты грешны.
Когда ты стонала от боли
И бил тебя пьяный супруг,
Они, не поняв своей роли,
Глухими прикинулись вдруг.
Когда ты рожала на поле
И губы кусала от мук,
Они, не поняв своей роли,
Слепыми прикинулись вдруг.
Сторонкой земные печали
Легко обходя за версту,
Немало стихов написали
Они про твою красоту.
И я виноват с ними вместе,
И мне твои слезы в укор:
Бывал я неискренним в песне.
Прости меня, женщина гор!
Когда тебя плеткой ударил
Отец твоих малых детей,
Я сердце под плеть не подставил
И пел об улыбке твоей.
И разве ты в том виновата,
Что, мартовский праздник любя,
Порой, улыбаясь с плаката,
Ты не узнавала себя?
Тебе, нарядившись, сплясать бы,
Да все недосуг, недосуг.
Наряды со дня своей свадьбы
Не ты ли сложила в сундук?
А мне б за столом райсовета,
Мужей атакуя иных,
Поставить по долгу поэта
Вопрос о нарядах твоих.
Хочу, чтоб носила ты горский
Наряд, что приятен для глаз,
В котором тебя на подмостках
Я видел в ансамбле не раз.
Хочу, чтобы в доме забота
Не гнула тебя как жену.
Хочу, чтобы в поле работа
Несла тебе радость одну.
Хочу тебе доли счастливой,
Но бой за нее до сих пор
Я вел, как поэт нерадивый.
Прости меня, женщина гор!
Ни разу кинжала из ножен
Не вырвав в защиту твою,
Я был чересчур осторожен,
А это как трусость в бою.
Ударило сердце тревогу.
Клянусь я грядущим годам —
Отныне ни мужу, ни богу
Тебя я в обиду не дам!
Всем бедам твоим и мытарствам
Дать бой — это славный удел.
Невежество вместе с дикарством
Беру, как солдат, на прицел!

Не знают секретов в ауле,
Известны все новости тут.
И сакля Али словно улей, —
Как пчелы, соседи снуют.
С утра в ней портнихи, стараясь,
Шьют свадебный пестрый наряд.
Мелькают иголки, вонзаясь
Как будто бы в грудь Асият.
А в комнате с новенькой шторой,
Взяв ножницы, чья-то рука
Ковер подрезает, который
Был только что снят со станка.
Ах, люди, вы словно слепые, —
С ковром перепутали жизнь.
И ножницы ваши тупые
По сердцу невесты прошлись.
Не с лишней, все спутавшей чарки
В дверь пяткой стучался иной:
В обеих руках, мол, подарки,
Смотрите, я щедрый какой!
Подарки, дары, подношенья —
Идет ходуном голова.
Бесплатное к ним приложенье
Людских пожеланий слова.
Вам видеть своими б глазами
Объявленной свадьбы канун.
Пред Асею зеркало в раме
Поставила тетя Халун.
И речитативом напевным
Сказала:
«О гордость семьи,
Пусть внуки твои при тебе в нем
Увидят седины твои».
Платок подарить — не убыток,
Но как не промолвить Фатьме:
«Лет столько живи, сколько ниток
Найдешь ты в его бахроме!»
Кастрюля подарена Асе,
И сказано к месту вполне:
«Пускай не тоскует о мясе
Кастрюля на жарком огне!»
Кувшины, тарелки и блюдца
Весь стол полонили — взгляни,
А рядом соседки толкутся,
И хвалят подарки они:
«Нарядней не видела шали!»
«Ах, шелк туркестанский так мил!»
«Ах, где эти кольца достали?»
«А туфельки кто подарил?»
Но, выйдя на улицу вскоре,
Взялись они (экая прыть!),
Как стая сорок тараторя,
Дареные вещи хулить.
«Подушки темнее, чем тучи!»
«Посуда трактиру под стать!
Могла б Хадижат и получше
Приданое дочери дать!»
«Подарков немного, пожалуй,
Машину просить не расчет,
За раз их осел захудалый
К Осману во двор отвезет».
Живут, словно змеи, состарясь,
В аулах у белых вершин
И женские сплетни, и зависть,
И грубые шутки мужчин…
Смеркается. Тонкою пряжей
Дождь к листьям и травам прильнул.
Утесы безмолвною стражей
Бессменный несут караул.
Как за день невеста устала!
Вот вышла она на порог,
Но здесь даже воздуха мало,
Сжимается сердце в комок.
Кончается дождик, уходит,
Не слышно блеяния коз.
Природа задумалась, вроде
Горянки, не вытершей слез.
Лежит одеяло тумана
Над речкой, над узким мостом;
А дым над трубою Османа
Встал в небо кошачьим хвостом.
В одном из аульских окошек
Зажегся вдали огонек,
И, с ясною звездочкой схожий,
Он девичьи очи привлек.
Гори, огонек, и с туманом
Поспорь ради грустных очей,
Не ты ль золотым талисманом
Был с детства для Аси моей?
Свети сквозь оконные стекла,
О, если б ты знал, как я рад,
Что тихою улочкой мокрой
На свет твой идет Асият!

И вспомнилось ей ненароком,
Как ночью на свет огонька
Брела она в детстве далеком,
Далеком и близком пока.
Однажды в июле зеленом
Увез ее в горы отец,
Где ходят, как тучи, по склонам
Отары курдючных овец.
Она засыпала там рано.
И ночью, вблизи от луны,
Под буркой — подарком урмана,
Ей снились волшебные сны.
С ней вместе на облаке плыли —
И жили в ауле одном
Герои тех сказок, что были
Рассказаны ей перед сном.
А утром по мокрому лугу,
Вся розовая ото сна,
К ручью — закадычному другу —
Босая бежала она.
Ее ветерком обдувало,
Когда, не по-птичьи тяжел,
Над нею, как два опахала,
Вздымал свои крылья орел.
Головки тюльпанов качали
Одетые в бархат шмели.
И нежно свирели звучали
Для маленькой дочки Али.
Тонка и легка, как соломка,
Плясала. И были должны
Прищелкивать пальцами громко
Лезгинке ее чабаны.
Но дети есть дети. Когда же
Иные родились на свет?
На свадьбе грустят они даже,
Коль мамы поблизости нет.
С утра пошептавшись с цветами,
С козленком, что снега белей,
Решила вдруг девочка к маме
Домой возвратиться скорей.
Коней своих шагом нескорым
В четыре пустив стороны,
Считали овец в эту пору,
Про Асю забыв, чабаны.
А девочка узкой тропою
В ущелье спустилась с горы,
Как малая лань к водопою
Во время полдневной жары.
Ступала босыми ногами
По тропке отвесной почти
И прыгала с камня на камень,
Встречая речушку в пути.
Овец чабаны сосчитали,
Вернулись, а девочки нет.
Кричали, из ружей стреляли,
Напрасно. Лишь эхо в ответ.
Сесть в седла заставил их снова
Как будто сигнал боевой.
Багровый закат на подковах
Сверкнул над альпийской травой.
Шла Ася все дальше.
И хмуро
Сгущалась вечерняя мгла.
Медвежья косматая шкура,
Казалось, на горы легла.
Петляла тропа то и дело,
Заухали совы вокруг.
Для смелости Ася запела
И тут же заплакала вдруг.
Земля почернела, как порох,
За тучами звезды с луной.
То чье-то дыханье, то шорох
Все слышались ей за спиной.
А горы прижались друг к другу.
Ревел водопад, словно лев.
И сердце взлетало с испугу
И падало вновь, замерев.
Здесь даже заплакал бы мальчик,
А слезы мужчин не вода.
Тропа раздвоилась.
А дальше —
Налево иль вправо? Куда?
Порезала ножку, сочится
У девочки кровь из ноги.
Она как подбитая птица,
А камни вокруг как враги.
Заржал бы хоть конь иль овчарка
Залаяла хоть бы разок.
Но тут, словно звездочка, яркий
Забрезжил вдали огонек.
За звезды всего небосвода
Его бы не отдал вовек,
Застигнет в пути непогода,
Он вспыхнет — спасен человек.
И Асе, что слезы смахнула,
Вдруг есть захотелось и спать.
Вот мельница. И до аула
Отсюда рукою подать.
Девчушку валила усталость.
И, маленький сжав кулачок,
В дом крайний она постучалась
На тихий его огонек.
И Вере Васильевне было
Не до расспросов. Она
Вмиг на руки Асю схватила,
Сама от тревоги бледна.
Раздела, умыла и ножку
Забинтовала, как мать.
Намазала маслом лепешку
И подала чаю в кровать.
Отзывчивой и сердобольной
Слыла эта женщина. Ей
Обязан я грамотой школьной,
Как сотни аварских детей,
Она проводник в своем роде,
Который в горах и сейчас
Детей наших в люди выводит,
Как вывела в люди и нас.
Мой мир становился все шире.
Волшебной шагал я тропой.
Мне слышалась исповедь Мцыри,
Полтавский мне виделся бой.
И чувствовал снова и снова
Себя я, как мальчик в седле,
Когда, раскрывая Толстого,
Читал о родном Шамиле.
И, может быть, жребий поэта
Принять я от неба не смог,
Когда бы не женщина эта,
Чье сердце — живой огонек.
Прости отступленье, читатель,
Писать по-другому — невмочь,
Но прав ты спросить меня:
«Кстати,
А после что было в ту ночь?»
Что было?
Девчонка уснула.
И вихрем в ночной тишине
Али проскакал вдоль аула
На белом от пены коне.

Вослед уходящим морозам,
С весенним приходом тепла
Строительства первых колхозов
В аулы година пришла.
В горкомах кипела работа,
Но перед посланцами их
Порой закрывали ворота,
Спускали овчарок цепных.
Свиваясь в змеиные кольца,
Ложь делала дело свое.
И за полночь труп комсомольца
Швыряло в Койсу кулачье.
И, перед колхозами в страхе,
Во мраке полуночном вновь
Овчарни багрились, что плахи,
Скот падал и булькала кровь.
За крепкой спиною дувала
В дрова превращалась арба.
И мутные капли устало
Стирал аульчанин со лба.
Днем на годекане мужчины
Судили-рядили про жизнь.
А к ночи пред каждым камином
Сходился семейный меджлис.
Оценки менялись, и место
Другим уступали они.
Телок, не отведавший теста,
Воротит башку от квашни.
Вот так и Али.
Он вначале
В колхоз отказался вступать.
Потом записался.
Едва ли
Подался теперь бы он вспять.
Он понял: колхоз — это сила.
Ему ведь, что ни говори,
Отару пасти поручило
Правление «Новой зари».
И в горы однажды на муле
Приехал гонец досветла.
«Али, — закричал он, — в ауле
Жена тебе дочь родила!»
Большой огурец из кармана
Торчал у посланца того.
Посланец был сыном Салмана,
И звали Османом его.
Али в благодарность шутливо
Промолвил, усы теребя:
«Когда подрастет мое диво,
Захочешь — отдам за тебя?!»
Осман отвечал, что девчонка
Такому, как он, — ни к чему
И лучше Али пусть ягненка
Подарит сегодня ему.
А было мальчишке в ту пору
Всего лишь четырнадцать лет.
Шло время.
Долины и горы
Не раз изменяли свой цвет.
С нагорий до сроков студеных
В степь гнали овец чабаны.
И вновь пригоняли на склоны
По первому зову весны.
Поэтому грустно, бывало,
Над люлькой поет Хадижат
О том, что Али не видала
Какой уже месяц подряд:
«Лягут пусть в горах снега,
Чтоб домой Али вернулся.
Пусть весна придет в луга,
Чтобы мой Али вернулся.
Красногрудых снегирей
Манят в инее рябины.
Эту пору я люблю:
Сходит мой Али с вершины.
Я люблю, когда в горах
Распускаются тюльпаны.
В эту пору мой Али
Возвращается с кутана.
Лето тянется, как год.
Оттого, наверно, это,
Что в горах Али всегда
На лугах проводит лето.
Долго тянется зима.
Солнце прячется в тумане.
Оттого, что мой Али
Не в ауле — на кутане.
Лягут пусть в горах снега,
Чтоб домой Али вернулся.
Пусть весна придет в луга,
Чтобы мой Али вернулся».
На сердце, как в поле на всходы,
То солнце ложится, то тень.
А дни то ползут, словно годы,
То год пролетает, как день.
Подрос жеребенок веселый
Для плуга, арбы и седла.
Впервые в аульскую школу
Алиева Ася пошла.
И справил сапожки из хрома
(Ему уже двадцать один)
Порой не ночующий дома
Салмана плешивого сын.
Спускаясь с отарой овечьей
На плоскость, Салман и Али
В Гимринском ущелье под вечер
Костер бивуачный зажгли.
Баран был насажен на вертел.
Списал его актом Салман:
Мол, в пропасть (подите проверьте)
Свалился несчастный баран.
Туман нависал, как овчина.
И мутной казалась луна.
Тянули бузу из кувшина
Хмелевшие два чабана.
Беседуя, как с побратимом,
Цигарку свернув из хили,
Салман, затянувшийся дымом,
Сказал, обращаясь к Али:
«Послушай, я слышал, что ворон
Стал черным как ночь потому,
Что мысли свои до сих пор он
Не хочет открыть никому.
Застряла, попавшись, как в невод,
В башке моей дума одна.
Да только не знаю, тебе вот
По сердцу ли будет она?
Друзья мы, и нам не пристало
Вести разговоры о том,
Что люди, и реки, и скалы
Привыкли нас видеть вдвоем.
Хлебнем-ка еще по глоточку.
Не хвастаюсь, я не таков,
Но верь, что любой свою дочку
Отдать за Османа готов.
На прошлой неделе, не дале,
Апан с Пайзулой и Чупан
О том мне вовсю намекали,
Но сердце, кунак, не карман.
И в нем заменять я рублями
Не стану червонца.
Али,
С тобой мы в ауле домами
Навек породниться б могли.
Покуда б росла твоя дочка,
Терпенья б набрался мой сын.
Лишь слово ты дай мне, и точка, —
Кремневое слово мужчин».
Али захмелел. И порядка
Не стало в его голове.
Но было от этого сладко
Лежать у костра на траве.
Казалось, что клочья тумана,
Клубясь, превращались в ягнят.
Промолвил Али:
«За Османа
Отдать я готов Асият».
Папахами и поясами
Затем обменялись они.
Каменья покрылись слезами,
И звезд потускнели огни.
Коль дело решаешь — то мудро
Держись от вина в стороне.
Схватился за голову утром
Али, отрезвевший вполне…
Ах, горцы, крепки вы порою
Бываете задним умом:
Когда уже дождь за горою,
Бежите за буркою в дом.
Ругательства сыпля без счета,
Ворота закрыть на запор
Спешите, когда за ворота
Увел уже буйвола вор.
Как будто бы черту в угоду,
Не раз вам случалось в пути
Разбить на ухабах подводу,
А после дорогу найти.
Падение камня с вершины
И криком «аллах» не прервать.
Верны своей клятве мужчины,
Верны, как бумаге печать.
И вот перед каждым камином
В домах разговоры пошли
О том, что Салмановым сыном
Засватана дочка Али.
Слух мчится быстрее косули,
У слуха особая прыть.
И стали мальчишки в ауле
«Невестою» Асю дразнить.
Летело в ответ мальчуганам:
«Ослы! Вас излупит мой брат»,
И вежливо «дядей Османом»
Османа звала Асият.
Есть тайны, до срока в секрете
Их держит природа.
И тут
Права она.
С возрастом дети —
Пускай лишь о них узнают.
Исписано много тетрадей.
За годом торопится год.
И Ася Алиева дядей
Османа уже не зовет.
Старается с ним не встречаться,
Гуляя на улочке днем.
И сердится на домочадцев,
Коль речи заводят о нем.
Ей многое стало понятным,
Наивность — тончайшая нить.
И кажется невероятным,
Что мог так отец поступить.
Как все ей противно в Османе:
Следы табака на усах,
Часы на цепочке в кармане
И наглость мужская в глазах.
Во время войны, по болезни
Став белобилетником, он
Горланил похабные песни
Под окнами плачущих жен.
Он пел:
«Я могу от печали
Избавить вас, жены солдат».
О, как, если б только вы знали,
Противен он стал Асият.
Противен за то, что он пьяным
Шататься по улицам мог,
Когда недосуг аульчанам
Воды даже выпить глоток.
За то, что у школы за нею
Охотился этот жених.
За то, что дружкам ахинею
Он нес о победах своих.
За то, что во время картины
Подсолнухи щелкал в кино…
И просто без всякой причины
Он стал ей противен давно.
Бухгалтером был он. И Асю,
Быть может, и впрямь оттого
Всегда математика в классе
Влекла к себе меньше всего.
Ей снился в обличье, бывало,
Нечеловеческом он.
И, вся холодея, кричала
Она от испуга сквозь сон.
Но там, где над крышей мечети
Плыл месяц в туманную даль,
Держалась от улиц в секрете
Истории этой печаль.
Кто ж знал о ней?
Речка, да поле,
Да ветви раскинувший сад,
Да самая верная в школе
Одна из подруг Асият.
Да парень соседский в ауле
О ней догадался.
Он был
Догадлив так не потому ли,
Что девушку тайно любил?
Да мать, чья душа изболела,
Да, может, немножко отец,
Чье слово решало все дело,
Как пущенный метко свинец.
Еще о ней мог бы, к примеру,
Легко догадаться Осман.
Но самоуверен не в меру
Был этот кичливый болван.

Мерцали созвездья, украсив
Полночного неба скрижаль.
И Вере Васильевне Ася
Поведала эту печаль.
И, плача, чуть слышно сказала:
«Как будто у края небес
Я к черной реке с перевала
Спустилась, а мост вдруг исчез.
Нетрудно в беде оступиться.
И вот я на ваш огонек
Пришла, чтоб своей ученице
Вы дали последний урок».
«Грустны твои думы, как тучи.
Не плачь, Асият. Ничего.
И как поступить тебе лучше,
У сердца спроси своего.
Ты думаешь, было когда-то
Легко в молодые года
Мне, тихой москвичке с Арбата,
Отважиться ехать сюда?
Мать плакала:
«Доченька, право,
Не сможешь ты жить среди гор.
Там дикие, темные нравы
Бытуют еще до сих пор.
В могилы — о том я читала, —
Ложится там больше людей,
Сраженных ударом кинжала,
Чем умерших смертью своей».
И маминым просьбам на милость
Сдалась бы я, может быть, но
В груди моей сердце забилось.
«Езжай!» — приказало оно.
Не платьями — книжками, Ася,
Набила я свой чемодан.
Простилась с Москвой, в одночасье
Уехала в твой Дагестан.
И вот в этом горном ауле,
Где небо пронзает скала,
Где чуть не погибла от пули,
Поверь мне, я счастье нашла.
Дала я уроков немало
За двадцать без малого лет.
Боролась, любила, страдала.
Был труден мой труд — не секрет.
Но знала я радостей много.
И жаль мне одну из подруг,
Что свой аттестат педагога,
Вздохнув, положила в сундук.
С Москвой не желая расстаться,
Пошла машинисткою в трест.
И нынче таких там, признаться,
Хватает столичных невест.
Они расписаться в мгновенье
Готовы хоть с чертом в Москве.
Лишь будь у него положенье
И минимум комнаты две.
Смотреть на таких даже тошно.
Не трусь и душой не криви:
Война без вражды невозможна,
Позорна любовь без любви.
Не трусь, пред тобою не бездна,
И помни всех тех, кто в бою
Сложил свои головы честно
За лучшую долю твою.
Тебя я учила ль напрасно,
Став многому наперекор,
Чтоб выросла ты полновластной,
Законной хозяйкою гор?
И если, как тыква с баштана,
Ты дашь себя спрятать в мешок
И станешь женою Османа,
Надвинув на очи платок,
И если прийти на собранье
Не сможешь: мол, муж не велит
(Не так ли, скрывая рыданья,
Порой Султанат говорит?),
Иль будешь избита постылым
Супругом ты, словно Айна,
За то, что лицо свое мылом
Осмелишься мыть, как она,
Тогда я скажу не без боли:
Скажу — не сочти за навет, —
Что зря обучалась ты в школе
Все десять положенных лет.
Что в книгах, прочтя их немало,
Не поняла ты ни строки,
Что школа тебе завышала
Отметки уму вопреки.
Скажу, Асият, что бесчестно
Ты отняла время у нас.
Чужое присвоила место,
Являясь как равная в класс.
Скажу, что душой в комсомоле
Ни дня не была ты.
Значок
На платье носила — не боле,
Да взносы платила лишь в срок.
Я немногословную стану
Играть твоей совести роль,
На сердце — открытую рану —
Швыряя жестокую соль…»
«Пойду я! Спокойной вам ночи…»
И Ася, набросив платок,
Ушла…
Прокричал где-то кочет.
Мерцал за спиной огонек.

Вдоль тесных, извилистых улиц,
Где пряжей повис полумрак,
Идет Асият, не сутулясь,
И легок уверенный шаг.
В глазах ни тоски, ни испуга,
Все это уже позади.
Коса, заплетенная туго,
Привычно легла на груди.
Могу вам сказать по секрету,
Что страх не прочнее стекла,
И, как вдохновенье к поэту,
Решительность к Асе пришла.
И девушка вдруг ощутила:
Она спасена потому,
Что душу наполнила сила,
Как будто солдату тому,
Который, в бою не без проку
Истратив последний патрон,
Увидел сквозь дым: на подмогу
Резервный спешит батальон.
У школы на миг задержалась,
Откинула косу назад.
И молвила школа, казалось:
«Ты помни меня, Асият.
Звонки мои помни, уроки
И мудрость моих дисциплин.
Стихов полюбившихся строки,
Костры пионерских дружин.
Запомни, что в самом начале
И после, когда подросла,
Ты первой по списку в журнале,
Алиева Ася, была!»
Ни звука. Закрыты калитки,
Идет не спеша Асият.
И Пушкин в крылатой накидке
Горянку приветствовать рад.
Пред нею за смелость в награду,
Взволнованный и молодой,
Зажег он легко, как лампаду,
Зарю над вершиной седой.
Махмуд, в ее думы вникая,
Сказал, улыбаясь слегка:
«В мужья не бери, дорогая,
Со сломанным рогом быка».
Все тихо, как перед грозою,
И вновь, головы не клоня,
Кричит из Петрищева Зоя:
«Ровесница, глянь на меня!»
Мятежной Испании совесть,
Солдата погибшего мать,
Ее обнимает Долорес
И шепчет: «Нельзя отступать!»
Упала звезда, догорая,
Дошла Асият до угла.
Платочком очки протирая,
С ней Крупская речь повела.
Промолвила:
«Многое очень
Тебе еще надо постичь.
И Асе Алиевой хочет,
Как дочери, верить Ильич…»
Короче становятся тени,
Ложится горянка в кровать.
И сладких, как мед, сновидений
Хочу ей сегодня послать.

Светает.
Как будто сквозь сито,
Сиянье зари полилось.
Спит Ася.
Подушка покрыта
Волной шелковистых волос.
Пронырливей рыжей лисицы
Луч солнца к подушке проник.
Слегка приоткрыла ресницы
Моя Асият в этот миг.
Проснулась.
Но лишь услыхала,
Что входит к ней в комнату мать,
Как юркнула под одеяло
И будто заснула опять.
«Вставай-ка, пора подниматься!
Полно у нас нынче хлопот.
Кто рано привык подниматься,
Тот дольше на свете живет».
И Ася пред зеркалом встала,
И гребень дареный взяла,
И волосы им расчесала,
И косу легко заплела.
Умывшись водой из кувшина,
Надела, свежа и стройна,
Нарядное, из крепдешина,
Любимое платье она.
Не брошку к нему приколола —
Красивый, граненый топаз,
А скромный значок комсомола,
О, как он ей дорог сейчас!
Открыла окно, напевая,
На улицу бросила взгляд.
«Не плачу от счастья едва я, —
Шепнула Али Хадижат. —
Забыла и думать о худе,
Дочь стала ручья веселей».
«Заранее знал я, что будет
Верна она воле моей!» —
Жене как ни в чем не бывало
Ответил с улыбкой чабан…
А дочь из-под койки достала
Тем часом большой чемодан.
Открыла и с полки кленовой
В него положила стихи.
Два платьица, свитер пуховый,
Рубашку, чулки и духи.
Мать, глянув, подумала: «Боже,
Где разум их? Ну и дела!
Чакар, как приданое, тоже
С собою все книжки взяла.
Да муж, обозвав ее дурой,
Швырнул их немедля в огонь…»
Заржал беспокойно каурый,
К воротам привязанный конь.
И, штору откинув проворно,
Невеста предвестьем беды
Три шубы увидела черных,
Три белых, как снег, бороды.
И вот на подушках широких
Три свата пришедших сидят,
Из белых тарелок глубоких
Бульон золотистый едят.
Им сырников целую миску
Успела хозяйка напечь.
Склоняются бороды низко,
Течет по ним сладкий урбеч.
И, сытно покушав, три свата
Сказали:
«Алхамдулила!
Теперь мы, по воле адата,
Хотим, чтоб невеста вошла».
Невеста, волненья не спрятав,
Вошла и потупила взор.
И к небу старейший из сватов
Дрожащие руки простер:
«Да воля алла на то будет,
А также пророка его.
Открыто и честно при людях
Ответствуй нам прежде всего:
Согласна ль, чтоб за сто туманов
И за десять лучших овец
Отдал тебя в жены Осману
Али — твой почтенный отец?..»
Окинув всю комнату взглядом,
Невеста вздохнула тайком.
Вот брат на портрете, а рядом
Ильич на портрете другом.
И оба и нежно и строго
Глядят, а вдали за окном
Шоссейная вьется дорога,
Которая схожа с ремнем.
Виднеется школьная крыша,
И облачко голубей
По кругу уходит все выше
В просторное небо над ней.
Как льдинка, холодный и скользкий,
Застыл один глаз старика.
Зачем-то значок комсомольский
Поправила Ася слегка.
И молвила:
«Знатные гости,
О чем разговаривать тут,
Пусть даже сломают мне кости
И косу мою оторвут,
На свадьбу с Османом согласья
Не дам я во веки веков!»
И вышла из комнаты Ася,
Ошеломив стариков.
Трястись у них начали губы,
Впервой отнялись языки.
Схватив свои пыльные шубы,
Рванулись к дверям старики.
Убрались они восвояси,
И тотчас, как выстрела звук,
Известье о дерзости Аси
Услышали люди вокруг.
Но принят по-разному, впрочем,
Был этот стоусый хабар.
Одних он порадовал очень,
Других напугал, как пожар.
Одни улыбались, другие
Ругали ее без конца.
Известно: как лица людские,
Не схожи людские сердца.
Что зависть красе и поныне
Сопутствует, бьюсь об заклад!
Дурнушки, как будто гусыни,
Шипели вослед Асият.
Пошли по привычке старухи
Шуметь, как орехи в мешке.
Что мелете, злые вы духи,
Что мутите воду в реке?!
С вершины сорвавшийся камень
Горе не опасен!
Лгуны
Выкапывать торф языками,
Не раз еще будут должны.
Проклятья на дочь и угрозы.
Обрушила мать без числа:
«Язык чтоб отсох твой! —
И слезы
Вновь, как по умершей, лила. —
Ох, господи! Страшное дело!
Навек опозорила нас!
Отступница, чтоб ты сгорела!
Бесстыжая, вон с моих глаз!»
«Выть поздно, ослиное ухо,
Тобой избалована дочь, —
Сказал разъяренно и глухо
Али, потемневший, как ночь. —
Протухшее мясо хозяйка
Бросает собакам всегда.
Чего же стоишь ты? Подай-ка
Кинжал мой скорее сюда!»
Али был безумен в обиде.
Взгляд вспыхивал, как лезвие.
Вдруг Ася вошла. Он увидел
Кинжал на ладонях ее.
Вперед протянувшая руки,
Она прошептала:
«Отец,
Повинна лишь я в твоей муке,
Убей, и терзаньям конец.
Я жить не хочу по адату,
И смерть мне милее, поверь…»
Али потянулся к булату,
Схватил… и швырнул его в дверь.
Лицо закрывая руками
И, как в лихорадке, дрожа:
«Уйди, — застонал он, — ты камень, —
Нет, есть и у камня душа.
А ты гвангвадиро, что горе
В дом горца приносит, точь-в-точь.
Не я ли тобой опозорен?
Ступай, ненавистная, прочь!»
Дочь выгнав из дому, угрюмый,
Он в горы собрался, чтоб там
Поведать орлам свои думы,
Коню да безлюдным хребтам.
А в комнате Аси, где было
Приданое сложено в ряд,
О смерти аллаха молила
Ладони сложив, Хадижат:
«Срази меня, боже, ударом
Иль молнией, словно клинком!»
А дочь ее в платьице старом
В райцентр ушла босиком.
Петляла спиралью дорога,
Взошла над горами луна.
Лежал во дворе у порога,
Сверкая, кинжал чабана.

Готов уже ногу был в стремя
Продеть уезжавший Али.
Но в саклю его в это время
Толпою соседи вошли.
Он глянул спокойно в глаза им,
Хоть сразу, как вспышку грозы,
Кинжал свой заметил хозяин
В руках у парторга Исы.
Небрежно к земле рукояткой
Держал неспроста его тот.
Что будет беседа несладкой,
Взял сразу хозяин в расчет.
Сказал он Исе:
«Наставленья
Пришел мне читать? Не тяни!
А также учти, что правленье
Не платит за них трудодни».
«Тебя я поздравить по-свойски
Явился сюда не один.
Адат защищал ты геройски,
Ну, прямо второй Ражбадин».
Лицо у Али побелело:
«Оставь-ка ты шутки свои!
Не суйся в семейное дело,
Хозяин один у семьи.
Папаху, что куплена мною,
Носить как угодно могу:
Хочу — в башлыке за спиною,
Хочу — за ремнем на боку.
Моя! И могу даже с кручи
Я бросить ее в водопад».
«Про голову вспомнил бы лучше»,
Подумала тут Хадижат.
«А если о подвигах честно
Ты хочешь, парторг, говорить,
То было бы очень полезно
Иную газету открыть».
И, выдвинув ящик дубовый,
В комоде газету нашел
И с гордостью, злой и суровой,
Ее положил он на стол.
А в этой центральной газете,
Что вновь развернулась, шурша,
Пред целой страной на портрете
Стоял он, ягненка держа,
«Пусть даже фотограф московский
Тебя бы с верблюдом заснял,
Не можешь ты власти отцовской
Превысить, а ты превышал,
И не оправдает газета
Поступок твой! — крикнул Иса. —
Махач на нас смотрит с портрета,
Глянь лучше ты сыну в глаза!»
«Оставь…» И, осекшись на слове,
Почувствовал в горле комок,
Папаху надвинув на брови,
Хозяин шагнул за порог.
Не молод, но ловок на зависть,
Вскочил он в седло у крыльца
И в горы, слегка пригибаясь,
Галопом погнал жеребца.
И вскоре, как в облачко канув,
Он скрылся за речкой вдали,
Я с грустью, вослед ему глянув,
Подумал: «Глупец ты, Али».

О глупая гордость, не ново
Держать тебе горцев в плену.
Всю ниву спалить ты готова,
На мышь разозлившись одну.
Черкеску, хоть взмокла до соли,
Ты снять не даешь, видит бог.
И сбросить, хоть ноют мозоли,
Ты не разрешаешь сапог.
О глупая гордость, не ново,
Что в горной моей стороне
Ты в шумных словах у иного,
А у другого — в коне.
У третьего — в знатном тухуме,
Что значит по-русски — в роду.
У горца четвертого — в сумме
Им выпитого на виду.
У тех — в амузгинских кинжалах
На кожаных ты поясах.
У тех — в кунаках разудалых,
В закрученных лихо усах.
О глупая гордость, немало
Ты пролила крови людской,
Когда же тебя под начало
Взять разум сумеет мужской?!
Дочь выгнал на улицу грубо
Али — седоусый чабан.
Иль дочь ему стала нелюба?
Иль нравился очень Осман?
Нет, ум его тверд был, как воин,
И видел Али не один,
Что Аси его недостоин
Салмана плешивого сын.
Спокойно, мужчина он тертый,
Послал бы, не дунувши в ус,
Османа с отцом его к черту,
Когда бы не горский намус..
Али пуще злой неудачи
Людской опасался молвы,
Она словно дождь, да не спрячешь
Нигде от нее головы.
Ах, горец, ты, слову в угоду
В пасть волку толкаешь телка.
В студеную прыгаешь воду,
Коль пуп твой узрела река.
За гордость неумную щедро
Судьба покарает глупца.
Вот плюнул Али против ветра
И брызги стирает с лица.

Осман, услыхав, что не хочет
Идти Асият за него,
Не стал, как ощипленный кочет,
Престижа терять своего.
Когда бы со мною случился
Такой перед свадьбой скандал,
Сквозь землю бы я провалился,
За тысячу верст убежал.
А этот — не подал и вида,
В тоску не ушел оттого,
Что острой колючкой обида
Впилась в самолюбье его.
Как прежде, улыбкой оскалясь
И важность былую храня,
Он на указательный палец
Накручивал кончик ремня.
Во рту у него поминутно
На верхних и нижних зубах
Коронки сверкали, как будто
Зажженные спички впотьмах.
И шлепали толстые губы,
И громко весь вечер подряд
Он разным дружкам возле клуба
Рассказывал об Асият:
«Узнала, наверно, корова,
Что я лишь на месяц женюсь,
И то потому, что родного
Расстроить отца стерегусь.
Известно ей также, что свистнуть
Мне стоит разок посильней,
И девушки сами повиснут,
Как бусы, на шее моей.
Ох, свадьбу устрою я с перцем.
Заслышав ее барабан,
Падет с разорвавшимся сердцем
Один вам знакомый чабан.
Бедняга, мне жаль его очень.
Ославлен старик, просто жуть.
А дочка его, между прочим,
Меня не волнует ничуть.
Лисицы хитрей эта дура.
И выскочить, сведущ я в том,
Мечтает она за гяура,
Чтоб воду таскал он ей в дом.
Плевать мне. Пускай она блудит
С кем хочет. —
И важно изрек: —
Чарыками изгнана будет
Бежавшая к ним от сапог!»

Знаток всех неписаных правил.
Осман, чтоб потрафить иным,
Дружков закадычных направил
Забрать у Али свой калым.
«Знать могут откуда, мол, свиньи,
Как люди арбузы едят?
Глотают слюну пусть отныне
И гонят калым мой назад!
Но вещи ко мне не везите:
Али прикасалась к ним дочь.
На том вон бугре их сгрузите.
Костер озарит эту ночь».
И люди во тьме увидали,
Как пламя багровой рукой
Схватило дареные шали,
Перины и шелк дорогой.
Дивились в ближайшем ауле:
«Соседи в своем ли уме,
Иль, может, пришла к ним в июле
Зима в белоснежной чалме?»
Костер бесновался, пылая,
Взлетала седая зола.
И дружба двух горцев былая
Сгорела в нем сразу дотла.
Недоброе пламя утихло,
Но отблеск его, как на грех,
Похожий на рыжего тигра,
Сокрылся в глазах не у всех.
И мертвой лежал буйволицей
Посыпанный пеплом бугор.
Я знаю, его сторонится
Весною трава до сих пор.
А в прежнее время, пожалуй,
Двум горским родам на беду,
Давно бы стальные кинжалы
Уже оказались в ходу.

О девочки, помню, когда-то
Вы стайкой большой в первый класс
Учиться пришли, а в десятом
Осталось лишь четверо вас.
По мнению многих, ваш разум
Лежит на коленях. И вам
Лишь стоит подняться, как сразу
Его не окажется там.
И дочкам, подросшим на горе,
В аулах твердят их отцы:
Мол, знание — бурное море,
А вы и в реке не пловцы.
И с детства по этой причине
Их учат и жать, и косить,
И воду из речки в кувшине
Положено дочке носить.
А если кувшин этот ростом
Не меньше девчонки самой,
То воду не очень-то просто
Доставить из речки домой.
Иная из класса восьмого
Ушла потому, что она
Была, да еще за седого,
По воле отца отдана.
Та в браке недавно, а вроде
Ей десять прибавилось лет.
Другая уж с мужем в разводе,
А ей восемнадцати нет.
И помнится, что не от лени,
Сменяя перо на ухват,
Не кончив и первой ступени,
Из школы ушла Супойнат.
Ей дома вручили веревку,
Отправили в лес по дрова,
Чтоб в этом постигнуть сноровку,
Клянусь, не нужна голова.
И масло в неделю два раза
Сбивать уж не так мудрено
В кувшине, чье горло от сглаза
Ракушками обрамлено.
На мельнице белой молола
Она золотистый ячмень,
Косила и грядки полола,
Доила коров каждый день.
А годы — касатки вселенной —
Летели, не зная преград.
Работницей стала отменной
В родимой семье Супойнат.
Была воздана ей людская
Особая, правда, хвала:
«Всех раньше проснется такая
И хлеб испечет досветла.
Сильны ее руки. Скотину
Всех раньше почистит она.
Крепки ее ноги: и глину
Месить ими — радость одна».
На улице с женщиной каждой,
Чей сын еще был не женат,
Мать, словно товар распродажный,
Хвалила свою Супойнат.
Когда об отставке Османа
Узнали все люди вокруг,
Она, наподобье капкана,
Добычу почуяла вдруг.
Притворно и громко кричала:
«Такого — и не оценить.
Ах, кошка бесстыжая, мало
Ее за Османа убить!»
И мимо Салманова дома,
Маня жениха в западню,
С кувшином Супу к водоему
Гоняла раз двадцать на дню.
Людей самых нужных пройдоха
Сумела привлечь для услуг.
И, как говорится, неплохо
Помазала маслом курдюк.
Сработано ловко.
И с ходу
Осман, подчиняясь судьбе,
В отместку Алиеву роду
Жениться решил на Супе.
И к девушке в шубах косматых,
При свете полночной звезды,
Поспешно явились три свата,
Три белых, как снег, бороды.
И разом окончили дело.
Для вида невеста чуть-чуть,
Как хитрая мать ей велела,
При них не забыла всплакнуть.
И в первый же вечер к Осману
Ее мимо дома Али
С матрасом и прочим приданым
На тряской арбе повезли.
И люди смеялись ехидно:
«Подходит ему Супойнат!»
«Травы не найдя, очевидно,
И терну ишак очень рад».
На миг преграждая невесте
Дорогу оглоблей большой,
Семь юношей тут же на месте
Кувшин осушили с бузой.

Ту свадьбу запомнили горы:
Кутила с гостями родня,
И с потными лбами танцоры
Сменяли друг друга три дня
Редела отара баранья,
Устали котлы от огня.
Охрипли певцы от старанья,
Зурна не смолкала три дня.
Подвыпив, шумели мужчины,
Стакана касался стакан.
И, на ногу ногу закинув,
Три дня красовался Осман.
Как шах, восседавший на троне,
Хмелея от крепкой бузы,
Шутил он и хлопал в ладони,
Подкручивал лихо усы.
Он видел с почетного места,
Как яства тащили к столу,
Как, в угол забившись, невеста
Сидела на голом полу.
Ей весело было едва ли:
Хотелось забыться, уснуть.
Три пестрых платка покрывали
Лицо ее, плечи и грудь.
Казалось, пытал ее кто-то.
Спасибо, подружка тайком
С лица ее капельки пота
Своим вытирала платком.
Вот так и сидеть им в ауле
При людях и наедине:
Осману как мужу — на стуле,
Супе — на полу как жене.
И впредь уже капельки пота
Никто не сотрет, хоть кричи,
И канут в подушку без счета
Горючие слезы в ночи.
Бутылки с шампанским гурьбой
Явились, покинув ларьки,
Напомнив андинок собою,
Что белые носят платки.
И, славя Османа охотно,
Дружки его пили до дна —
За то, чтоб ему ежегодно
По сыну рожала жена.
За то, чтоб тянулась столетье
Счастливая жизнь молодых
И самым печальным на свете
День свадебный был бы для них.
К супруге, притихшей и жалкой,
Вдруг крикнув, подобно сычу,
Осман устремился и палкой
Ударил ее по плечу.
Нет, он не нарушил приличий
Аулов, затертых меж скал.
Осман, соблюдая обычай,
На танец жену приглашал.
Горянка не павой ходила,
Тускла и бледна, как свеча,
В том месте плечо ее ныло,
Где палка коснулась плеча.
И вышел на плоскую крышу
Гулявший на свадьбе народ
И, с крыши сгоняя мальчишек,
Открыл подзатыльникам счет.
Посыпан, веселью на милость,
Был мокрой соломою двор,
Чтоб пыль из-под ног не клубилась,
Когда проносился танцор.
А пары друг друга сменяли.
Вот замер Максуд на носках.
Лишь пальцы его танцевали,
И люди воскликнули: «Вах!»
Ах, пальцы Максуда, вы в пляске
Дань отдали чувству сполна.
И, словно по вашей указке,
Кружилась Максуда жена.
Потом с низкорослым Омаром
Айшат рассмешила гостей.
Пыхтел кавалер самоваром,
И был он до пояса ей.
В сторонке от смеха и пляса
В сверкающий свадебный чан
Баранье вареное мясо
Бросал не спеша Сулейман.
Спиной уперевшийся в бочку,
Трезвейший из всех земляков,
Откусывал он по кусочку
От самых мясистых кусков.
С тарелкою сырников белых
Присел Амирхан на порог
И, сколько, смакуя, ни ел их,
От них оторваться не мог.
Рашиду досталось от тещи
(Ах, как же такое простить!):
Из Итля — чего уже проще? —
Забыли Гаджи пригласить.
И тех, кто не мог в опьяненье
Ни шагу пройти уже сам,
Любивший читать наставленья
Сайд разводил по домам.
Мансур поругался с Гимбатом,
И начался пьяный скандал.
Кто правым был, кто виноватым,
Аллах бы — и тот не сказал,
Один нападал на другого,
Брань сыпалась, словно картечь.
И русское хлесткое слово
Вплеталось в аварскую речь.
Вдруг с крыши, как будто с насеста,
Дагат закричал петухом.
«Эй, люди, смотрите, невеста
Идет танцевать с женихом!»
И три зурнача на ступеньке
Напомнили вмиг о себе.
Орехи, конфеты и деньги
Летели под ноги Супе.
Она танцевала неловко,
Прямая, как будто стрела.
И скрыть дорогая обновка
Больших ее рук не могла.
Мальчишки карманы набили
Конфетами разных сортов,
И вниз головою ходили
Пять свадебных ловких шутов.
И снова лезгинка звучала,
Взлетали папахи в толпе.
О горская свадьба, немало
Веселья и грусти в тебе!
Луна поднялась над вершиной,
И тут в полумраке двора
Послышался крик петушиный:
Сигнал — расходиться пора.
Гость свадебный, трезв или пьян ты,
Пора этот дом покидать.
Устали уже музыканты,
И ждет новобрачных кровать.
И все разошлись. И не так ли,
Как в логове волчьем коза,
Стояла в Османовой сакле
Невеста, потупив глаза.

«Салам! Поздравляю. Ты дома!
Стяни-ка с меня сапоги,
Жмут, словно они не из хрома,
Полегче… Не вырви ноги.
Вот так! Хорошо! Молодчина!
С тобой мы поладим, поверь.
В таз воду налей из кувшина
И ноги помой мне теперь.
Послушною будь, как жена, ты.
Эй, что отвернулась? Ужель
Забыла о том, что должна ты
Стелить нам обоим постель?
Ну-ну!.. Да не стой же ты пешкой!
Одежу на стул положи.
Ночь с клюв воробьиный… Не мешкай.
Что сказано?.. Лампу туши!»…
Подумал с тоской, как на тризне:
«Сердца ваши бьются не в лад:
Такой бы супружеской жизни
Могла б ты не знать, Супойнат.
Лишишься ты имени даже.
И так поведется у вас:
«Эй!» — коротко муж тебе скажет,
И ты отзовешься тотчас.
Где печь, разгораясь сердито,
То фыркнет, то выстрелит вновь,
Половник, кастрюлю и сито
Вручит тебе завтра свекровь.
Крутись, мол, невестка, на кухне,
Тебе отдыхать недосуг…
Нарядные платья и туфли
Ты спрячешь в глубокий сундук.
В нем будут лежать без отрады
Годов они много — не дней.
На свадьбу все эти наряды
Подаришь ты дочке своей».

Читатель, с тобой я согласен:
Покинув османовский двор
Пора бы вернуться нам к Асе,
Продолжить о ней разговор.
Ты прав. Да что делать с Супою, —
Нейдет из моей головы.
То, вижу, шагает тропою
С тяжелой охапкой травы.
То чистит опять у порога
Осману она сапоги.
Спит мало. Работает Много.
Темны под глазами круги.
Тверды на ладонях мозоли,
И под вечер ноет спина.
Приходится в доме и в поле
Трудиться Супе дотемна.
Она — не чета дармоеду.
Ей отдана кухня в удел,
Но в рот попадает к обеду
Лишь то, что Осман не доел.
Не вынесет сора наружу,
Хоть муж изобьет — все равно,
Ее уважение к мужу
В покорности заключено.
Жена у Нафи захворала.
Сам воду принес он в обед.
Супа, засмеявшись, сказала:
«Подмочит свой авторитет!»
Слова эти слышать мне больно.
Бог мой, до чего же глупа
Лихую судьбу добровольно
Избравшая в жизни Супа!
Пускай не о ней эта повесть,
Но должен, о женщина гор,
Я прямо, как требует совесть,
Сказать тебе нынче в укор:
Разумно от пороха спички
Подальше держать, а душой
Быть глупо по старой привычке
В сторонке от жизни большой.
Идешь по камням ты, хоть рядом
Дорога открыта для всех.
Ждешь, хворая, знахарку на дом,
Хоть доктора вызвать не грех.
Не сядешь с мужчинами вместе
К столу ты.
«Садись, не робей!»
Как мужу не бить тебя, если
Сама говоришь ему: «Бей!»
Сама виновата, коль ныне
Считаешь, прабабкам под стать,
Что ты недостойна мужчине
«Салам!», повстречавшись, сказать.
По темным углам перед светом
Не прячься ослепшей совой.
Мужчин уважай, но при этом
Их ниже не будь головой!
Растет моя дочка.
До свадьбы
Немало воды утечет.
Но все же сегодня сказать бы
Хотелось мне, глядя вперед:
Коль буду, насупившись тучей,
Я вроде Али виноват,
Пусть из дому дочь моя лучше
Уйдет, как ушла Асият!

Достигнув в пути перевала,
Мы смотрим вперед с высоты…
Я рад, Асият, что не стала
«Османовой Асею» ты.
Во мглу погрузились нагорья,
Туман по ущельям клубя,
Ушла босиком ты, и вскоре
Подружки догнали тебя.
Догнали. Гурьбой обступили.
Сняла свои туфли Марин:
«Возьми. Мне другие купили,
Размер у нас вроде один».
Жакетом укрыв твои плечи,
Сказала Айша, в свой черед:
«Он теплый, из шерсти овечьей,
К тому же тебе он пойдет…»
Тебя от семьи отлучили,
Ушла ты из дома отца,
Но на стороне твоей были
Аульских подружек сердца.
Их чувства тебя согревали.
Уже позади перевал.
И ветер в бескрайние дали
Лететь тебе с ним предлагал.
А речка умчаться по склонам
Звала тебя с ней заодно…
Но вот уже в центре районном
Беседуешь ты в районе.
И под вечер в этом селенье,
Найдя у знакомых приют,
Перо обмакнув, заявленье
Ты стала писать в институт.
Лиловые сохли чернила,
Сливались с тревогой мечты.
В четырнадцать строк уместила
Свою биографию ты.
В таком родилася году, мол,
В таком-то, мол, в школу пошла.
А сколько я дум передумал,
Дней сколько провел у стола!
И с осени рыжей к апрелю,
Глянь, сколько я строк написал,
Но в них про одну лишь неделю
Я жизни твоей рассказал.
Была бы, конечно, ты рада
На почту тотчас поспешить,
Да две фотокарточки надо
К бумагам еще приложить.
И утром по улочке тесной
Дошла до второго угла
И тут фотографии местной
Шедевры увидеть смогла:
Вот скачки.
Лихой из Гуниба
Наездник, а чуть в стороне
Гафурова Абуталиба
Портрет, что запомнился мне.
Вчерашний лудильщик, он скуки
И часа не знал одного,
С набухшими жилами руки
Лежат на коленях его.
Подтянутый летчик в пилотке,
А вот вся семья, словно взвод, —
Старик поседелый в середке,
Со дней Шамиля он живет.
Доярка со знатной коровой,
С колхозной отарой чабан.
На белой подушке пуховой —
В чем мать родила — мальчуган.
Красавица с гордой осанкой,
С портфелем — ученый пострел,
Водитель такси — за баранкой,
На бочке верхом — винодел.
А рядом, поднявшая бубен,
На сцене артистка Муи.
Она исполняла здесь в клубе
Любимые песни свои.
По узенькой тропке кремнистой
Вершину, что в дымке видна,
Идут штурмовать альпинисты,
Меж ними горянка одна.
Молоденький киномеханик —
Любимого дела знаток.
Чуть выше — народный избранник:
Над сердцем багряный флажок.
Цовкринские канатоходцы.
Из Итля Кура, что здоров
И весит, как сам признается,
Без малого десять пудов.
На каждом мужчине папаха.
Доступно здесь чудо вполне:
Смотри-ка, вот агент соцстраха
На вздыбленном снялся коне…
Фотограф, хоть я и потрафил
В стихах тебе, глянь-ка вокруг:
Жизнь ярче любых фотографий,
Пойми меня правильно, друг.
А день разгорался погожий…
Перо мое, к делу быстрей!
Фотографа звали Сережей.
Вот Асю увидел Сергей.
Он, галстук поправив зачем-то,
Сказал: «Заходите. Прошу».
«Две карточки мне. К документам».
«Для вас что хотите. Прошу».
И вот ты застыла на стуле,
Назад отступил он на миг.
«Головку слегка перегнули.
Вот так. Улыбнитесь! Вот так!»
Побыв под накидкою черной
Согнувшимся, как старичок:
«Снимаю!» — сказал и проворно
Сиял желтый с трубы колпачок…
Увидел я снимки назавтра
И был огорчен как поэт.
Нет, это не Ася. Неправда!
Вот я нарисую портрет.
Взгляните: на этом портрете,
Как день, ее щеки белы,
Алей, чем восток на рассвете,
И, будто бы вечер, смуглы.
А брови — летящие птицы.
Такие встречал я порой
У женщин в казачьих станицах
И в селах над быстрой Курой.
Как мне, вам нисколько не странно,
И вы не смеетесь в усы,
Что родинку дочь Индостана
Рисует на лбу для красы.
Здесь должен я без промедленья
Сказать, что, темней, чем агат,
На левой щеке от рожденья
Есть родинка у Асият.
А стан ее тонок, как будто
У стройных черкесских невест.
А косы такие, что трудно
В один описать их присест.
Когда я на Асины косы
Гляжу, то, поверьте, друзья,
Мне кажется, будто с утеса
Два черных сбегают ручья.
Их утром, бывало, в ауле
Она расплетет у окна,
И словно полночного тюля
Окно заслоняет волна.
Всю жизнь бы, до смерти хотелось
Мне петь о глазах Асият.
В них робость, и нежность, и смелость.
Сражает сердца ее взгляд.
С днем каждым в горах хорошея,
Красавицей стала она.
И грудь, и улыбка, и шея
Достойны, клянусь, полотна.
О бедный фотограф, как многим,
Тебе не везет по сей день!
Ведь ты аппаратом треногим
Лишь снял ее облика тень.

С ветвей утомившихся свесясь,
Пылают хурма и кизил.
Богатства созревшего месяц —
В права свои август вступил.
И, схожий с зеленой подушкой,
Забытой на старом ковре,
Стог сена с широкой макушкой
Сверкает росой на заре.
Птенцы повзрослели и круто
Взвиваются в небо, парят…
И вызов из пединститута
По почте пришел к Асият.
В надежде она и тревоге,
В сомненьях она и тоске,
У края Хунзахской дороги
Стоит с чемоданом в руке.
Никто ее не провожает,
Стоит у дороги одна.
И руку опять поднимает,
Завидев машину, она.
И вскоре, сжимая баранку,
Ей крикнул водитель: «Садись!
Пешком ты ходила, горянка,
И так уже целую жизнь!»
И скрылась с певучим сигналом,
Вздымая по ветру дымок,
Полуторка за перевалом —
Царица районных дорог.
И в сторону горской столицы
Отправились вслед Асият
Поля невысокой пшеницы,
Гривастый, как лев, водопад.
Сердечные песни Махмуда,
И отчего дома порог,
И гребень вершины, откуда
Срывается шумный поток.
Проклятье отца дорогого,
Кинжала его лезвие,
И матери горькое слово,
И тайные слезы ее.
Читатель, с судьбою не споря,
И мы, оглянувшись назад,
Последуем на берег моря
За нашей с тобой Асият.

Баюкает Каспий мятежный
В объятьях своих небосвод,
Где город Махача прибрежный,
На белый похож пароход.
Я помню, как в солнечных бликах
Сверкал он в преддверии дня,
Когда в остроклювых чарыках
Впервые увидел меня.
Безусый юнец, не без страха
На город глазел я в пути.
Большая, как туча, папаха
Весь лоб закрывала почти.
Окрашенный краской багряной,
С висячим железным замком,
В руке чемодан деревянный
Был с дедовским схож сундуком.
Пустой, но закрытый, он, видно,
Тому из дворов был под стать,
Овец на котором не видно,
Но пса продолжают держать.
Шла улица, как портупея,
Вдоль города наискосок.
И щепкой казался себе я,
В людской угодивший поток.
Хотелось вернуться мне в горы.
Они громоздились вдали,
Но ты удержал меня, город,
Мы вместе с тобою росли.
Влюбляться не раз еще буду
Во многие я города.
А спросят, встречая: «Откуда?»,
А спросят, прощаясь: «Куда?» —
Я гордо тогда — не иначе —
Вновь имя твое назову,
О доблестный город Махача,
Ушедший по плечи в листву!
Лишь на море гляну — и близкий
Встает предо мною моряк,
Что вынес на берег каспийский,
Огнем полыхающий флаг.
Ночные туманы, растаяв,
Росой покрывают причал.
О, если б Махач Даходаев
Из смертного плена восстал!
Он гордо расправил бы плечи,
Увидел бы город в цвету.
И сорок гортанных наречий
Его б окружили в порту.
Пред ним бы предстали впервые —
На нас, военком, мол, взгляни —
И вышки в строю нефтяные,
И лова ночного огни.
Он, помнящий грохот тачанок,
В час утренний встретил бы тут
С портфелями юных горянок,
Шагающих в свой институт.
Снега, на вершинах растаяв,
Несутся по склонам, звеня.
Хочу, чтобы горский Чапаев
На цоколе вздыбил коня.
Хочу, чтобы ночью и днем он
Привычно встречал поезда
И чаек проснувшихся гомон
Над ним не смолкал никогда.
Хочу, чтобы видел он зори,
Бульваров и улиц красу
И то, как в распахнутом море
Братается с Волгой Койсу.
По Цельсию тридцать четыре.
Колышется воздух. Жара.
Как будто бы в каждой квартире
Печь топит хозяйка с утра.
Стал мягок асфальт, как резина,
И, в полной дорожной красе,
Покрытая пылью машина
К почтамту свернула с шоссе.
Водитель в кабине горячей
Сказал, не скрывая тепла:
«Желаю, студентка, удачи!
Пока…» И машина ушла.
Ушла в направленье вокзала
Какой-то разыскивать склад.
И очень тоскливо вдруг стало
На сердце моей Асият.
Ей людная площадь казалась
Шумящим чужим островком.
Она постояла здесь малость
И двинулась дальше пешком.
Зеленый бульвар. На дорожке
Прохладные тени лежат,
И тоненьких веток ладошки
Тянулись к плечам Асият.
И тот, кто так памятен с детства
Приехавшей девушке с гор,
Ее поздравляя с приездом,
Навстречу он руку простер.
И на сердце не потому ли
Растаяла горечь, как снег,
Что встретился, словно в ауле,
Ей этот родной человек.
«Иди! Я надеюсь, что цели
Ты сможешь, горянка, достичь.
Не бойся ни бурь, ни метели», —
Безмолвно сказал ей Ильич.
Прошла еще несколько улиц.
Вот каменный красный фасад.
Заветные двери, волнуясь,
Открыла моя Асият.

Средь улиц, сей повести близких,
Есть в горской столице одна,
Что в честь комиссаров бакинских
Давно уже наречена.
Был в каменном здании красном
Во время войны еще тут
Решением партии властным
Особый открыт институт.
Табличка у входа.
Не глянув,
Читаю ее наизусть.
Друзья, с институтом горянок
Я вас познакомить берусь.
Зачеты папахи носившим
В нем не приходилось сдавать,
Как не приходилось кассиршам
Стипендию им выдавать.
Не роясь в студенческом списке,
С любым я поспорить готов,
Что здесь комендант для прописки
Не брал у парней паспортов.
Я многое видел на свете,
Но только скажу без прикрас:
Нигде института не встретил
Такого, как этот у нас.
Звонков его всех расписанье
Когда-то неплохо я знал
И с ним по соседству свиданья
Студентке одной назначал.
Марьям ее звали… Забуду ль?
Была из Мискинжа она…
Любовь моя,
молодость,
удаль,
Да будет вам память верна!..
…Седой, с красноватым оттенком,
Рокочет вечерний прибой.
Давай в общежитье к студенткам
Заглянем, читатель, с тобой.
На час невидимками станем,
Чтоб нас не заметил никто.
Нашла у себя в чемодане
Одна из студенток чохто.
Смеется. «Ей-богу, девчата.
Сойти можно просто с ума!
В Анди эту тряпку когда-то
Не я ли носила сама?!»
А тонкая девушка справа,
Шитье разложив на столе,
Сказала:
«У всех свои нравы.
Вот в нашем Кахибском Кале
Украшены бронзой у женщин
Чохто с незапамятных лет.
Два с четвертью фунта — не меньше
Уходит на это монет.
Для тонкости талий полезный,
Не кожаный носят они,
А кованый пояс железный,
Что обручу только сродни.
И головы также несчастным
Пред свадьбою брили». — «Вот жуть!..»
«И мазали сливочным маслом…»
«Да ты сочиняешь?»
«Ничуть!
Мол, если луч солнца заметит
На темени хоть волосок,
Согласно старинной примете,
Оставит без дождика бог.
Должна пред аулом экзамен
Была там невеста держать.
Серп — в руки:
Посмотрим, мол, сами,
Как можешь ты, девушка, жать?
Вручали топор для потехи,
Тупой, как балды голова:
«Колоть ты умеешь орехи,
А как, мол, ты колешь дрова?..»
Не в девичьей горской натуре
Бежать разговора подруг,
И девушка из Хелетури
С улыбкою вспомнила вдруг:
«На клубной играла я сцене,
А тот, кто признался в любви,
Сказал мне порою весенней:
«Оставь увлеченья свои!»
Устроил он ревности сцену
(При всех целовалась с другим):
«Пускай драмкружковцы замену
Найдут. Не обязана им».
Пришлось мне сказать поневоле:
«Чудак, не тебе ли под стать
Сегодня все женские роли,
Как в древнем театре, играть?»
И спор наш окончился длинной
Размолвкой.
Но месяц назад
Явился жених мой с повинной:
«Прости, говорит, виноват…»
Есть в каждом ауле обычно
И речка своя, и родник,
И даже особый, отличный
От прочих селений язык.
Вот так и у девушки каждой,
Что учится здесь, приглядись:
Свой день за плечами вчерашний,
Судьба своя,
чаянья,
жизнь.
Как звезды в полуночной сини,
В круг судьбы сошлись их.
Я рад,
Что в этом созвездье отныне
Ты будешь сиять, Асият.

Экзамены. Памятна многим
Тревожная эта пора.
А сдашь их — забыты тревоги,
Что так волновали вчера.
Пока все идет без оказий,
Уже на «четыре» и «пять»
Сданы два экзамена Асей.
А третий ей в среду сдавать.
Пять дней впереди, и к тому же
Устала уже голова.
Ей отдых немедленный нужен:
Подруга, пожалуй, права.
И вышла с подругою этой
Она погулять вечерком.
Аварский цветок, мной воспетый,
Сдружился с кумыкским цветком.
Был возраст у них одинаков,
Как хочешь его назови.
То возраст несорванных маков,
Проснувшейся жажды любви.
Обид, остывающих скоро,
Заветных надежд золотых…
Шли девушки рядом. И город
Смотрел, как влюбленный, на них.
Он будто затем, чтобы взгляды
Привлечь этих юных подруг,
Театра и летней эстрады
Афиши развесил вокруг.
Вокзал. Не отсюда ли разве
Идут на Москву поезда?
И тут же увидели Каспий,
Что был величав, как всегда.
И обе смотрели на море,
Как будто бы на мудреца,
Что много поведать историй
От первого может лица.
Знал Каспий и скорбь, и напасти,
Пьет реки, бегущие с гор,
Шторма, словно бурные страсти,
Волнуют его до сих пор.
То станет седым, разъяренным,
То синий он, как небосклон.
То кажется полем зеленым,
То в красный наряд облачен.
То лунным ремнем подпоясан,
То в тучи, как в бурку, одет.
Наверное, в жизни обязан
Я многим ему как поэт.
Заставив разуться красавиц,
Он нежно коснулся их ног.
И брызги его оказались
У девушек в ямочках щек.
И долго еще целовал он
Следы их ступней на песке,
На берег бросавшийся в алом,
Вечернем своем башлыке.
Подруги в кино побывали,
А вышли когда из кино,
Окутались сумраком дали,
Звезд на небе стало полно.
Серебряный месяц лобастый
Вплывал уже с моря в горсад.
Вдруг голос послышался: «Здравствуй!
Откуда ты здесь, Асият?»
И юноша гор в гимнастерке
С улыбкою к ней подошел.
Простой, как слова в поговорке,
Смутился, а с виду — орел.
И были при свете фонарном
От снятых погон полевых
Заметны у этого парня
Следы на плечищах крутых.
Подруга сейчас же смекнула
В сторонку тайком отойти.
«Вах! Здравствуй, Юсуп! Из аула
Давно ли ты?»
«Месяц почти.
Твой голос случайно в толпе я
Услышал — и сразу вослед,
Шагаю, окликнуть робею,
Все думаю: ты или нет?»
И встретились.
«Люди не горы,
Хоть время летит, как поток
С высокой вершины…»
«В который
Ты бросила красный цветок…»
Дошли до дверей института.
Свет падал на них из окна.
Печальна прощанья минута…
«Пора мне», — сказала она.
«Когда же мы встретиться сможем?»
«Не знаю». — «Ты занята?» — «Да…»
Он думал: оглянется все же.
Да где там! Знать, слишком горда.
Тонка, как серебряный месяц.
Светла, точно свет из окна.
Кто знает, быть может, раз десять
В душе оглянулась она.
У встреч есть особое свойство:
Приносят иные из них
Блаженнейшее беспокойство
Горячим сердцам молодых.
Понять ее чувства несложно:
Давно этот парень ей люб.
И сладко душе, и тревожно,
Ах, что ты наделал, Юсуп?
Подруга смешком залилася:
«Клянусь, не пойму ничего!
Ведь ты говорила мне, Ася:
Не знаю, мол, здесь никого».
Ответила Ася смущенно,
Зардевшись, как спелый кизил:
«То парень один из района,
В соседнем ауле он жил…»

Подруги уснули. Уж поздно.
Не спит только Ася одна.
В окно заглядевшись на звезды,
Чуть слышно запела она:
«Море ворчит, словно спящий медведь.
На небе белую вижу тесьму.
Бедное сердце мое, ты ответь:
Сон не приходит ко мне почему?
Месяц как брат самоходной ладьи,
Каспий седой погрузился во тьму.
Иль часовые вы, очи мои,
Гоните сон от себя, почему?
Счастлив утес, на груди у него
Свила голубка гнездо себе вновь.
Без разрешения ты моего
Сердце в гнездо превращаешь, любовь.
Мысли, как лани, когда их вспугнет
Выстрел охотника у родника.
Ветер, сорвись ко мне с горных высот,
Сердце мое остуди хоть слегка».

Два сердца держу на примете.
И вновь убеждаюсь и вновь
Я в том, что бывает на свете
Невысказанная любовь.
Давно о Юсупе и Асе
Речь эта зайти бы должна.
В десятом учился он классе,
И в пятом училась она.
Экзамены сдал не без блеска,
А через четыре денька
Из военкомата повестка —
Он призван в ряды РККА.
Для проводов люди по тропам
Сходились. Был стар тут и млад.
Юсуп на коне белолобом
Подъехал в толпе к Асият.
И девочка на годекане
Зарделась вдруг ярче огня,
Когда протянул на прощанье
Он руку, склонившись с седла.
Уехал далеко, а вскоре
Рванулась к оружью страна:
Народу на горькое горе
Как гром, разразилась война.
И ветры, пропахшие дымом,
Касаясь крылами земли,
Вначале родным и любимым
Печальные вести несли.
Казалось, с простреленных крыльев
Кровь наземь роняют они…
Был слух, что Юсупа убили
На Припяти в первые дни.
Потом говорили, что ранен,
Что сгинул в германском плену.
Трудились в полях аульчане
И слали сынов на войну.
А матери в гордой печали
На танки сыночкам своим
Алмазные серьги сдавали
И кольца с огнем золотым.
Ох, кто эти годы забудет,
Беду, отступленья, бои!
Но чудо свершили вы, люди,
Товарищи, боги мои!
В письме сообщал аульчанин:
«День каждый на фронте горяч.
Сегодня смертельно был ранен
В атаке Алиев Махач.
Дополз до ложбинки он, силясь
Снять с пояса флягу свою.
Из боя Юсуп его вынес,
Хоть сам был, контужен в бою.
И кто-то вернувшийся в горы
Кому-то при встрече сказал,
Что будто бы в чине майора
В Берлине Юсупа видал.
Весною победного года,
Чуть сдвинув фуражку свою,
Военный — видать, из похода —
У школы присел на скамью.
Прислушался жадно к урокам,
Морщинки легли возле губ.
В окно посмотрел ненароком,
Воскликнула Ася: «Юсуп!»
Юсуп! Это он, без сомненья,
Звонок прозвучал через миг.
И девушками в окруженье
Без боя был взят фронтовик.
Забыв об исхоженных далях,
Пред ними сержант, не майор,
При двух орденах и медалях
Стоял, улыбаясь в упор.
Волос его тьму полуночи
Прорезала млечная нить.
Шепнул Асият он, что хочет
До дому ее проводить.
Она опустила ресницы,
Вся вспыхнув, как спелый ранет,
Пошла по тропе, что змеится,
А парень за нею вослед.
Она от него, как нарочно,
Пустилась бежать до дверей,
И утром с мальчишкой-нарочным
Записку отправил он ей.
Она не взяла той записки,
А дня через три, как судьба,
У речки, взметающей брызги,
Свела их случайно тропа.
И парень сказал, что учиться
Он едет в сельхозинститут
И хочет он с Асей проститься,
Обидных не помня минут.
И Ася с тревогою новой
На парня взглянула в тоске
И бросила в речку пунцовый
Цветок, что держала в руке.

«Взгляни, Асият, будь любезна! —
Ажай закричала чуть свет. —
Не твой ли внизу у подъезда,
Под окнами бродит сосед?»
Вмиг девушки все повскакали.
Повеяла в окна теплынь.
И шеи у девушек стали
Длинны, как у белых гусынь.
«Он красного солнышка ране
Поднялся сегодня, видать!»
«Чтоб Асе назначить свиданье!»
«Иль «доброе утро» сказать!»
«Подвиньтесь! Мне глянуть охота!»
«Красавец! Ему не до нас!»
«А может быть, Ася, он что-то
Забыл у тебя в прошлый раз?
Верни поскорее обратно
Не мучай его, Асият!»
«Любовь он забыл, вероятно!»
«Вернуть ее трудно назад!»

Наполнено сердце тревогой.
«На счастье» билет со стола
Перед комиссией строгой
Алиева Ася взяла.
Испуганно, хоть и прилежно,
Глядела в билет Асият.
Потом на подружек с надеждой
Растерянный бросила взгляд.
И в нем, убежден глубоко я,
Легко прочитали бы вы:
«Да как же могло вдруг такое —
И вылететь из головы!»
Мне бедную девушку жалко!
Я был бы воистину рад,
Когда б от подруги шпаргалка
Попала тайком к Асият.
Она погибает в пучине
Реки, ей знакомой давно.
Досаду, что горше полыни,
На сердце унять мудрено.
Юсуп ли виновен был в этом —
Он сердцу смятенье принес —
Иль хитрый, как ларчик с секретом,
Доставшийся Асе вопрос?
А может быть, просто устала,
Как лань устает на бегу?
«Сегодня, — чуть слышно сказала, —
Экзамен держать не могу…»
Отчаянно сердце забилось,
Ладонями голову сжав.
На жесткую койку свалилась
Она, в общежитье вбежав.
Лицо все омыто слезами.
Несчастна моя Асият.
«О, горе! С какими глазами
Вернусь я в аул свой назад?
Что Вера Васильевна скажет?
Больнее не знала я ран.
Во всем себя блеске покажет,
Смеясь надо мною. Осман.
«Ха-ха! — загогочет ехидно
Он, щипля подстриженный ус. —
Ты очень способная, видно:
Так быстро окончила вуз…»
Достигнутых с боем, обратно
Нельзя отдавать рубежей.
О, как мне близка и понятна
Печаль героини моей!
Волнуясь, пишу до полночи
И слезы над строками лью.
А вдруг издавать не захочет
Редактор поэму мою?!

Бумажка — попутчица века,
С печатью сойдясь гербовой,
Живого не ты ль человека
Порой заслоняешь собой?
Стремишься быть главным мерилом
Способности, знанья, ума,
Хоть видом болезненно-хилым
Всегда отличалась сама.
Дочь замуж родные толкнули —
Шестнадцати девочке нет.
Два года ей в горном ауле
Прибавила ты — не секрет.
То взятка в тебе отзовется, —
И можешь, спорхнув со стола,
Ты мула назвать иноходцем,
Из ворона сделать орла.
По мненью чинуш аккуратных,
На папках покоится мир.
С бумажкой о подвигах ратных
К ним смело войдет дезертир.
И, строгие, без канители
Они обласкают его.
А честные шрамы на теле
Не значат для них ничего.
В бою не до справок солдату.
Там писарь порою и тот,
Очки протерев, не по штату
С другими в атаку идет.
И справку о том, что здоровью
Работа в колхозе вредит,
Имеющий шею воловью
Порой поднимает, как щит.
Бывает крива в человеке
Душа, как дверная скоба,
И в руки не бравший вовеки
Ни молота, ни серпа,
Неправду скрепляет святою
Печатью Советской страны.
Где молот и серп над звездою
Колосьями обрамлены…
…Мой добрый читатель, постой-ка,
Ты, видно, подумал, собрат,
Что нос свой склонившая двойка
Решила судьбу Асият;
Что люди с холодностью строгой,
На двойку взглянув, не учтут,
Какой каменистой дорогой
Горянка пришла в институт,
Что вряд ли коснется их слуха
Стук сердца в груди Асият
И что в канцелярии сухо
Ей школьный вернут аттестат.
Пожалуй бы, так и случилось,
Когда б, по привычке дурной,
Суть дела была бы на милость
Душе отдана ледяной.
Но с этой привычкою круто
Вступила в решительный спор
Директор того института,
Сама она — женщина гор.
Вплелась седина в ее прядки,
Собрались морщинки у глаз.
Ей, как говорится, на пятки
Беда наступала не раз.
Умела она, коммунистка,
Где надо, быть твердой, как сталь.
И к сердцу горячему близко
Людей принимала печаль.
Когда бы так мало на свете
Мог значить внимательный взгляд,
Вопрос на ученом совете
Не встал о моей Асият.
Она не спешит восвояси,
В аул, на родное крыльцо.
Студентки Алиевой Аси
Счастливое вижу лицо.

Лохматые тучи нависли
Над морем и дальней горой.
И осень в студенческих письмах
Свой след оставляет порой.
Все ново на первом семестре,
Кругом интересного — тьма.
Пусть дома, в родимом семействе,
Узнают о том из письма.
Уже на рассвете морозит,
На юг потянуло гусей.
И кто-то деньжат уже просит
Прислать на пальто поскорей.
Спешат из аулов нагорных
К студентам посылки.
И в них
Находится белых и черных
Немало вещей шерстяных.
Шарфы, башлыки и перчатки,
Из козьего пуха платки,
Жакеты на теплой подкладке
И вязки цутинской носки.
Под небом, что сделалось строже,
Летят Асият моей дни,
Но чем-то с апрельскими схожи
Счастливыми днями они.
Багрянцем и золотом ясень
Осыпал приморский бульвар.
Скучать не приходится Асе:
То лекции, то семинар.
То снова над книгой склонится
В том зале моя Асият,
Где шелест рождают страницы,
Где шепотом лишь говорят…
Влюбленный коня через пропасть
Бросает, настойчив и смел.
Преодоленная робость —
Влюбленной горянки удел.
Проводит почти каждый вечер
С Юсупом теперь Асият.
То падает дождь им на плечи,
То под ноги листья летят.
Иль купит заранее в кассе
Юсуп два билета в кино
И шепчет там на ухо Асе
Заветное слово одно.
Иль снова они на галерке
В театре бок о бок сидят
И хлопают в шумном восторге,
Чтоб спела еще Рагимат
(Поет свои песни артистка
На десяти языках),
Звучит ли на сцене даргинский
Кумуз у артиста в руках,
Звенит ли волшебницей лакской,
Как будто в ауле, зурна, —
Глядит на любимую с лаской
Юсуп: «Как прелестна она!»
Любви их волшебные нити
Чисты и светлы, как апрель,
Когда Асият в общежитье
Вернется и ляжет в постель,
Она, о Юсупе подумав,
Ресницы смежит и уснет.
И, может быть, вновь к ней угрюмый
Отец в сновиденьях придет.
Ладонь — не приветствия ради —
На сердце положит: болит,
Все чаще приходится за день
Класть руку на сердце, как щит.
Он скажет:
«При людях не в силе
Я гнев свой неправым признать.
Сам выгнал тебя я.
В могиле
Мне было бы легче лежать.
Теперь ни тебя, ни Махача —
Забыл меня, видно, аллах…»
Иль явится мать к ней и, плача,
Вздыхая, промолвит в слезах:
«Одна я и в доме и в поле,
Все валится нынче из рук.
Письмо написала б ты, что ли,
Спасла б меня, дочка, от мук.
Велел бы, шумя для порядка,
Отец его бросить в огонь,
Но сам прочитал бы украдкой,
К груди прижимая ладонь…»
Спит все общежитье устало.
Еще далеко до светла,
Но Ася встревоженно встала,
Настольную лампу зажгла.
И, вспомнив печальную маму,
Достала перо Асият.
В тиши об оконную раму
Дождинки стучат и стучат.

«Здравствуй, милая мама. Отцу и тебе
Столько шлю пожеланий, согретых приветом,
Сколько желтых песчинок на горной тропе
И травинок на пастбище летом.
Может, весточки этой — пиши не пиши —
Ты не станешь читать, не окажешь ей чести.
Но я — дочка твоя. Как рукой ни маши,
Пальцы все остаются на месте.
Уж, наверно, хабары пошли обо мне,
Люди грязные рады ославить другого.
Но спокойно могу я в родной стороне
Глянуть в очи отца дорогого.
Можно жажду свою утолять без конца,
Но упавшей слезы не заметишь в кувшине.
Чистой совесть моя была в доме отца
И ничем не запятнана ныне.
Распахнул институт предо мной свою дверь.
Я такою счастливою не была сроду.
Сто подруг у меня, и за них я, поверь,
Хоть в огонь, хоть в январскую воду.
Я одета, сыта, но лишь вспомню как дочь
И тебя, и отца с его горем немалым,
Я тайком ото всех плачу целую ночь
Под казенным своим одеялом.
Мне писала Файзу, что с отъездом моим
Заросла наша крыша травой, как бедою.
Что над нашей трубой не колышется дым
И не ходишь ты, мать, за водою.
Свет, как прежде, не льется у вас из окна,
Нашу саклю покинула радость былая.
Днем и ночью стоит на дворе тишина,
И не слышно собачьего лая.
Говорят, что женился Осман на Супе,
Что колотит ее и живет она, мучась.
А когда-то была (иль не страшно тебе?)
Предназначена мне эта участь.
Как мне грустно и больно, хоть криком кричи!
Дождь увижу — в слезах предо мною ты снова.
А раскаты прибоя услышу в ночи —
Гнев отца вспоминаю седого.
Когда из дому письма к подругам моим
В общежитье приходят — о, если б ты знала,
Как в душе я завидую, бедная, им!
Хоть словечко бы ты написала.
Холода наступили в столице у нас,
С моря тучи летят, мое сердце пугая:
Есть ли на зиму дров в нашем доме запас?
И здорова ли ты, дорогая?
Пусть письмо от тебя привезут хоть в арбе,
Поклонюсь прямо в ноги я почте районной.
Обращаюсь с единственной просьбой к тебе:
Напиши от семьи отлученной.
Умоляю об этом еще и еще.
Лед обиды растает пускай до кусочка.
Обнимает, целует тебя горячо
Асият — непослушная дочка…»

Полсуток уходит на то, чтоб,
Поставив свой штемпель-клеймо,
Махачкалинская почта
В район отослала письмо.
А писем написано много.
И радости в них, и печаль.
Машина идет, а дорога
Петляет, как будто спираль.
Чем выше, тем круче отроги
Суровых, как крепости, гор.
На всех поворотах дороги
Сигналить обязан шофер.
Покрыл сединою морозец
Поблекшие склоны вдали.
В ворота стучит письмоносец —
Ни звука из дома Али.
«Здесь раньше встречали с почетом!»
Вновь стукнул раз десять подряд.
Тут голос послышался: «Кто там?»
«Письмо получай, Хадижат!»

Куда от тревог тебе деться?
Стуча с незапамятных дней,
О материнское сердце,
Других ты слабей и сильней!
Смелее других и пугливей,
То мягче, чем воск, то алмаз.
Всех прочих сердец терпеливей
И беспокойней в сто раз.
От радости ты молодеешь,
Печаль тебя ранит, как нож.
До смерти любить ты умеешь,
До смерти надеждой живешь.
О материнское сердце,
Не помнишь ты зла, говорят.
Куда от судьбы своей деться
В ауле могла Хадижат?
Любя, она дочку растила,
Не смея ее баловать.
Порой для науки бранила,
Как всякая строгая мать.
А если, бывало, невольно
В сердцах она дочь ущипнет,
То лишь для острастки, не больно:
Мол, будешь умней наперед.
Боялась и мужа, и бога,
Адаты внушали ей страх.
За это судить ее строго
Решится ль рожденный в горах?
Была б ее воля, едва ли
Прислал бы к ним сватов Осман,
Али это знал, но не знали
Об этом в домах аульчан.
Но страх обуял ее все же,
Когда против воли отца
И против адата — о, боже! —
Пошла ее дочь до конца.
Понятно, что было недолго
Али разразиться грозой.
Мол, нитка идет за иголкой,
Козленок бежит за козой.
«Не ты ль баловством распроклятым
Испортила дочь?» — он басил
И пальцем большим, крючковатым
При этом свирепо грозил.
Попробуй надеждой согреться,
Коль в печке дрова не горят!
И вновь материнское сердце
Сжималось в груди Хадижат.
К ней думы всю ночь до рассвета
Одни лишь тревожные шли:
«О дочь своевольная, где ты?
Смягчи свою душу, Али!»

Когда ей Курбан-письмоносец
От дочери подал письмо,
Казалось, луч солнца сквозь осень
Проник прямо в сердце само.
И нетерпеливо хозяйка
Сказала, тепла не тая:
«Прошу, бисмаллах, прочитай-ка,
Что пишет мне дочка моя.
Открой осторожно, любезный,
Гляди, чтоб письмо не порвал…»
Очками в оправе железной
Свой нос почтальон оседлал.
И весточку, строчку за строчкой,
Три раза прочел он подряд.
«Не чаяла встретиться с дочкой», —
Сказала ему Хадижат.
Открылась печная тут дверца,
Веселый огонь запылал.
Запахло и мясом и перцем,
Готовился срочно хинкал.
Мальчишка соседский, сноровкой
Напомнив лихую стрелу,
Казенную с белой головкой
Бутылку доставил к столу.
Заметил Курбан не без толка:
«Дела подождут. Ничего».
И, как на ягненка у волка,
Глаза разгорелись его.
За первою стопкой вторая.
Спешить за столом не резон.
Поел. И, усы вытирая,
Сказал «благодарствую» он.
О материнское сердце!
Достаточно капли тепла,
Чтоб сразу могло ты согреться —
Душой Хадижат ожила.
От счастья, теперь уж понятно,
Не валится дело из рук.
В платок завернув аккуратно,
Письмо положила в сундук.
Походкой она молодою,
От счастья дыша горячо,
Пошла к роднику за водою,
Поставив кувшин на плечо.
Бежали мальчишки с урока,
Был слышен задиристый смех.
Макушку вершины далекой
Чалмой повязал уже снег.
От дома родник недалече,
Лишь улочку надо пройти.
Приветливо люди при встрече
Здоровались с нею в пути.
Как будто она уезжала
И вот возвратилась назад.
Сойдя к роднику, увидала:
С кувшином стоит Супойнат.
Изодраны старые туфли,
На теле не платье — тряпье.
От слез ее веки припухли,
Разбита губа у нее.
Она, растерявшись сначала,
Угрюмый потупила взгляд
И, горько вздохнув, прошептала:
«Умнее меня Асият.
Скажу, Хадижат, без обмана, —
Я день ото дня все сильней,
Как стала женою Османа,
Завидую дочке твоей.
Нередко бываю я битой.
Кулак его — слиток свинца.
Кричать начинаю: «Молчи ты!»
Молчу: «Что не блеешь, овца?»
Встаю — еще прячется зорька,
Ложусь — аульчане все спят».
Супа тут заплакала горько,
Склонившись к плечу Хадижат.
А та ее голову нежно
Прижала к себе, словно мать.
Была Супойнат безутешна,
Она причитала опять:
«Все ругань одна да угрозы.
На радость наложен запрет.
В подушку текут мои слезы,
И дела до них ему нет.
Я хуже последней прислуги,
Несчастнее всех аульчан…»
И тут оглянулась в испуге:
Сходил по ступеням Осман.
Усмешкой оскалившись криво,
Моментом довольный вполне,
Башку задирая спесиво,
Он крикнул со злобой жене:
«Одна, оторвавшись от дела,
Пошла за огнем, говорят,
Да выскочить замуж успела,
Пока возвращалась назад!
А та, что сюда посылалась,
Быть может, останется тут?»
«Иду! Посудачила малость,
На пять задержалась минут».
«Ворона, влетевшая в чащу,
Всю жизнь провела на суку.
С подружкой вполне подходящей
Ты здесь разгоняешь тоску.
Привет, Хадижат!
Рад поздравить:
Худая — спроси у людей —
Повсюду идет неспроста ведь
Молва о кобыле твоей.
Гордясь поведеньем нестрогим,
Кубанку надев, твоя дочь
К парням прижимается многим,
На танцах кружась что ни ночь.
И дом побелить свой ты, кстати,
Без извести сможешь теперь.
Вполне на лице ее хватит
Для этого пудры, поверь».
И бросил с усмешкою новой,
Крутя заострившийся ус:
«Легко в институтской столовой
К свинине привили ей вкус».
«Осман! — Хадижат обратилась
С нескрытым презреньем к нему. —
Растут, ты ответь мне на милость,
Усы у тебя почему?»
«Мужчина, как ус, — говорится,
Вогнать меня трудно в тоску».
«Зачем же мужчине тащиться
Вослед за женой к роднику?
Черны твои сплетни, как деготь,
А сам ты — бочонок пустой.
Не смей Асият мою трогать
Змеиной своей клеветой!
Не всякий тот муж, кого небо
Одарит усищами в срок.
Усата и кошка. Тебе бы
Папаху сменить на платок».
«Усов ты моих не касайся.
До этого я не охоч.
Ты лучше сказать постарайся:
Засватал не я ль твою дочь?!»
«Своей назовет, как находку,
Невесту не тот из парней,
Кто первым засватал красотку,
А тот, кто женился на ней».
«Вах, чучело дряхлое, ты ли
Стоишь предо мной или нет?!
Знать, джинны тебя подменили,
Что мелешь на старости лет?
Давно ли ты, ветхое тело,
Питалось страданьями лишь.
Подумай, не очень ли смело
Со мною сейчас говоришь?!»
Папаху свою на затылок
Он сдвинул, дыша, как гроза.
По руслам набухших прожилок
Кровь бросилась злобно в глаза.
Взбешен был Осман не на шутку,
Как будто хватил белены,
И не подчинялись рассудку
Слова его в брызгах слюны.
Кричал он осипшим фальцетом,
Грозил и ругался всерьез:
«Еще пожалеешь об этом!
Еще ты ослепнешь от слез!»
На драку его подмывало,
И был он поэтому рад,
Что тут же с кувшином стояла,
От страха дрожа, Супойнат.
Иного иль слово, иль случай
Рассердит в родной стороне,
И, в саклю вернувшись, как туча,
Он злобу сорвет на жене.
Так глупый мочехец отару
Дубасит, когда он сердит,
А всадник коню дает жару,
Хоть конь его птицей летит.
Бываю на них я похожим:
Коль дело идет не на лад,
Спешу обвинить тебя тоже,
Родная моя Патимат…
Вспотело Османово темя,
И, словно мочехец овцу,
Супу, что молчала все время,
Ударил Осман по лицу.
Жену, как мужчина, законно
Могу, мол, ударить со зла.
«Бандит!»
Хадижат, возмущенно
В глаза ему плюнув, ушла.
Супа убежала, заплакав;
«Терпела я. Хватит с меня!»
Осман был похож на собаку,
Схватившую мяса с огня.
Он думал со злостью: «Ну, ладно,
Плевок возвращу я назад!»
Дыша тяжело и надсадно,
Вернулась домой Хадижат.
И выпила кружку студеной
Воды родниковой до дна.
И, будто ашуг вдохновленный,
К письму приступила она.
Как чуду, в горах Дагестана
Я сам удивлялся не раз,
Что тысячи строк безымянных
Сложили горянки у нас.
Их песни живут, словно злато,
В них каждое чувство остро.
Услышав их, я виновато
Свое отстраняю перо.
К закату в стихах сочинила
Письмо своей дочери мать.
Подругу ее пригласила
И стала его диктовать.

«На душе и тень, и свет,
Словно с двух сторон горы.
Строчки твоего письма —
Что волшебные дары.
Мне от этих строчек вдруг
Показалось, что досель
Я твою, забыв про сон,
Все качаю колыбель.
Показалось, что домой
Ты из школы без пальто
Мчишься, звонко щебеча,
Словно ласточка в гнездо.
Белым дням вела я счет
С той поры, как ты ушла:
Четки белые мои
Много раз перебрала.
И ночам вела я счет
С той поры, как ты ушла:
Четки черные мои
Много раз перебрала.
Заглядевшись на звезду,
Что роняла яркий свет,
Снова думала: «А ты
Видишь ли ее иль нет?»
Я косулю на скале,
Недоступную для пуль,
Часто вижу. Может, ты
Родом тоже из косуль?
Узнавала о тебе
Я от камушков речных:
В час гаданья пред собой
Я раскладывала их.
Стукнет ставней ветерок,
Всполошусь я: это ты!
Кто ни ступит на порог,
Всполошусь я: это ты!
Вай, как вздрогнула, когда
Замело тропу снежком!
Ведь ушла — забыть ли мне!
Ты из дому босиком!
И от этого теперь
Я совсем ночей не сплю.
Завтра утром я тебе
Вещи теплые пошлю.
Ты здоровье береги.
По ночам, моя краса,
Глаз над книжкой не слепи —
Не казенные глаза.
Осторожней быть прошу
Я тебя не без причин:
Говорят, в Махачкале
Табуны автомашин.
Для меня, не для тебя
Близится молитвы час.
Чтоб аллах хранил тебя,
Совершить спешу намаз!»

Ту зиму забудешь едва ли,
Была она злее врага.
Отары совсем отощали,
И толстыми стали снега.
Осталась трава под снегами,
А снег неприступен почти.
Голодные овцы губами
Старались его разгрести.
Но снегом колючим и твердым
Лишь ранили губы они
И падали, вытянув морды.
О, сколько их пало в те дни!
Как мог, укрывал от метели
Ягнят на кутане Али.
От стужи усы побелели
И слезы к щекам приросли.
Зима своим саваном белым
Покрыла кутаны. Беда!
И ночью, и днем то и дело
Гудели о том провода.
Недобрая весть торопилась
Быстрей, чем на крыльях совы.
Как снег, на аулы свалилась,
Домчалась до самой Москвы.
Хлестала пурга по кошарам,
Мороз раскалялся все злей.
Беда!
И на помощь отарам
Направились сотни людей.
Кубанское сено грузили
В составы, которым даны
«Зеленые улицы» были
Железным приказом страны.
Сквозь темень на каждом кутане
Костры полыхали в ночи,
И сеном груженные сани
Тянули туда тягачи.
Погода — не выдумать хуже,
Но словно противнику в тыл,
Над полчищем воющей стужи
Во мгле самолет уходил.
И сбрасывал вновь над кутаном
Он сено в какой уже раз.
Как в прошлой войне партизанам
Заброшенный боеприпас.
Трудились, как было ни круто,
Среди леденеющей мглы
Студенты сельхозинститута
Из города Махачкалы.
Хочу, чтоб о подвиге этом
Вы, люди, забыть не могли…
В степи перед самым рассветом
Юсуп повстречался с Али.
Студент с уваженьем безмерным,
Хоть сам заслужил он почет,
Сказал, поздоровавшись первым,
Что дочка поклон ему шлет.
И что Хадижат, мол, здорова,
Как Асе писала о том.
Насупивший брови, сурово
Али его слушал.
Потом
Ответил печально и глухо,
Что дочери нет у него.
А если ей пишет старуха,
То он не прощает того.
И с нею — сама виновата! —
Отныне не связан судьбой…
И палкой, согласно адату,
Он воздух рассек над собой.
(Адат развенчанья нетруден.
Лишь палкой взмахнуть вы должны
И трижды промолвить при людях:
«Свожу с себя имя жены!»)
Случается, после развода
Муж кличет обратно жену.
Я знаю, что был у народа
Закон посложней в старину.
Жену возвратить свою снова
Муж право имел, но она
Стать прежде женою другого
Была, хоть на сутки, должна.
И службу иной специально
Для этого нес без забот.
Одну отпускал моментально,
Другую — держал целый год.

Звонок телефонный раздался,
Чуть дверь приоткрылась, скрипя,
И сторож в дверях показался:
«Алиева Ася, тебя!»
Взяла она трубку проворно,
И голос того, кто был люб,
Донесся из трубки из черной:
«Юсуп? Ты откуда, Юсуп?»
«Вернулся с кутана. Ты рада?»
«Как будто не чувствуешь сам!»
«Сегодня тебя у горсада
К семи ожидаю часам.
Твое я исполнил желанье:
Пойдем мы смотреть «Айгази».
«Спасибо». — «Чур, без опозданья».
«Приду! Прибегу! Не проси!
Но сам опоздать стерегись ты!»
«И сто не задержат преград!
С тобой мое сердце и мысли».
«До вечера!» — «Жду, Асият!»
И сразу две трубки покорных
Уселись на двух рычагах,
Как будто две курицы черных
На жердочках в разных местах…
Отглажены брюки что надо,
Подстрижен Юсуп и побрит.
Он, как часовой, у горсада
Минут уже сорок стоит.
Стоит в ожиданье любимой
(Всех юношей это судьба).
Машины проносятся мимо,
А время ползет, как арба.
Волнуясь, Юсуп в нетерпенье
(Быстрей, может, время пройдет)
Все до одного объявленья
Прочел на доске у ворот.
Потом комсомольской газеты
Он две просмотрел полосы.
«Ах, где же ты, милая, где ты?»
И снова взглянул на часы.
«Нельзя же так, честное слово,
Она бессердечна совсем!
Сейчас уже четверть восьмого,
А мы ведь условились в семь.
В театр теперь опоздали.
Ах, что ж не идет Асият?»
И начал, насупясь, в печали
Ходить то вперед, то назад.
И горько ему, и обидно.
Что делать? Грусти не грусти,
По-прежнему Аси не видно,
Хоть восемь уже без пяти.
Рассыпались в небе монеты.
Свет желтый мерцал на столбе.
Направился, бросив билеты,
Юсуп в общежитье к себе.

Читатель, тревогой томимый,
Ты хочешь узнать, почему
Юсуп не дождался любимой?
Что с ней? Охладела к нему?
А может, помучить решила?
О нет, дорогой мой, она
На это свиданье спешила,
Любви несказанной полна.
Спешила, забыв про зачеты,
А в городе, злом обуян,
Ее уже с прошлой субботы
Выслеживать начал Осман.
Вечерние у института
Теперь коротал он часы.
«Еще я мужчина как будто,
Еще не облезли усы.
Нет, я их ношу не для виду.
И пусть мне не видеть добра,
Коль я не взыщу за обиду,
Пора это сделать! Пора!
Старухе, что дерзкою стала,
Плевок я верну. Ничего!»
Из-за голенища торчала
Ножа рукоять у него.
Втянув в худощавые плечи
Башку, как испуганный кот,
Готовый прождать целый вечер,
Осман вдруг увидел: идет!
Идет Асият торопливо,
Белеет пуховый платок.
Идет, улыбаясь счастливо,
Скрипит под ногами снежок.
Безлюдно вокруг, но нежданно
Возник, как из тьмы, человек.
Тяжел был кулак у Османа,
И рухнула Ася на снег.
В лице у нее ни кровинки.
Лежит, и, склонившись над ней,
Осман рукояткою финки
Ударил ее меж бровей.
Отрезал ей косу тугую
И платье порвал на груди.
«Теперь на тебя, на такую,
Никто не польстится, поди!»
И бросился тут же проворно
Бежать, не теряя минут.
Но крепкая чья-то за горло
Схватила рука его тут.

Машина, сигналя протяжно,
Летит из больничных дверей.
Где были вы, люди? Мне страшно.
Скорее, водитель, скорей!
Такого лихого шофера
В столице сейчас не найдешь.
Ты выжал, что мог, из мотора,
Ты «скорую помощь» ведешь.
И темень прорезали фары.
Сюда! Асият моя тут!
И вижу я, как санитары
Ее на носилки кладут.
Захлопнулись белые дверцы,
След рубчатый лег на снегу.
Я, словно с простреленным сердцем,
За белой машиной бегу.
И вот предо мною больница.
Наверх не пускают, хоть плачь.
«Ну как там дела, фельдшерица?»
«Приехал профессор Булач…»
О бог милосердный науки,
Свершал ты не раз чудеса.
Ужель не спасут твои руки
Алиевой Аси глаза?
Должна она жить, и учиться,
И чувствовать счастье свое.
Из пединститута в больницу
Примчались подружки ее.
Внизу, возле лестницы самой,
Шепнула одна из девчат:
«Я думаю, что телеграммой
Мы вызвать должны Хадижат».
Кружился вокруг чуть заметный
Снежок.
А в театре как раз
Достичь своей цели заветной
Спешил Айгази в этот час.
Запел он: «О, выгляни, пери,
О, брось из окошка хоть взгляд!»
Зал полон. И только в партере
Два кресла свободных стоят.

Лицо Хадижат как из мела:
«О, горе мне! Ранена дочь!»
Сбежались соседи, чтоб делом
Иль добрым советом помочь.
«Не плачь. Перемелется горе.
Даст бог ей здоровья опять».
«Я верю, что будем мы вскоре
На Асиной свадьбе плясать».
«Самой тебе дочку не худо
Проведать. Она тебя ждет».
«В Хунзах отправляйся, оттуда
Доставит тебя самолет».
Пятнадцать минут до отлета,
И нет уже мест, говорят.
Но, к счастью, отзывчивый кто-то
Билет уступил Хадижат.
Нагрелся мотор от работы,
Летит самолет, а внизу
Аулы похожи на соты,
На ленту похожа Койсу.
И зяби чернеют в долине,
Хоть снег не сошел еще с гор.
Летит самолет. И в кабине
Два горца затеяли спор.
Но в небе словесную схватку
Закончить они не смогли:
Пошел самолет на посадку,
Коснулись колеса земли.

«Девчонки, идем». — «А не рано?»
«Нет, если идти, то пора».
Назначено дело Османа
Сегодня на десять утра.
Порядочно в зале народа.
Студенты. Ишь, сколько их тут!
Вот кто-то у самого входа
Отрывисто крикнул: «Ведут!»
Заложены за спину руки.
И слева и справа конвой.
Осман, озираясь в испуге,
С поникшей вошел головой.
Введен за свое преступленье
Держать он ответ в этот зал.
И, стоя, ему обвиненье
Народный судья зачитал.
Подружке Ажай прошептала,
К ее наклонившись кудрям:
«Судью как зовут, не слыхала?»
«Гусейнова это Марьям!»
Трудна у защиты тропинка.
Всем ясно: Осман виноват.
Лежит на столе его финка,
А рядом коса Асият.
И ставит с расчетом прицельным
Вопросы Осману в упор,
За столиком сидя отдельным,
Крутой, как закон, прокурор.
Слов сказано будет немало,
И знаю одно наперед:
Из этого строгого зала
Осман под конвоем уйдет.

Согретый весеннею лаской,
Мир сбросил свой снежный наряд.
И, с белой расставшись повязкой,
Открыла глаза Асият.
Свет хлынул в спасенные очи.
И не огорчает пусть вас,
Что схожа с мальчишеской очень
Прическа у Аси сейчас.
Она и такая, поверьте,
Мила мне во веки веков.
А в небе, как в синем конверте,
Белеют листки облаков.
И, пахаря добрая птица,
На пашню торопится грач.
Прощай, расстаемся, больница!
Спасибо вам, доктор Булач!
В ресницах моей героини
Я вижу улыбку опять.
За это родной медицине
Я руки готов целовать.
Все улицы в солнечных вершах,
И радости Ася полна.
Под ручку Юсуп ее держит,
И под руку маму — она.
Еще Асият не окрепла,
Еще, как снежинка, бледна.
«Отец мой, я чуть не ослепла, —
Подумала горько она. —
Я верю, что там, на вершине,
Где тучку ласкает утес,
Откроет глаза тебе ныне
Удар, что Осман мне нанес».
Бегут ей навстречу подружки.
Ах, что за девчонки!
(В честь их
Студенты не раз еще кружки
Нальют в общежитьях мужских.)
Широкой дорожкой горсада
Идет Асият напрямик,
И с девушки грустного взгляда
Не сводит какой-то старик.
Он думает: «Будь помоложе
Я в жизни десятков на пять,
Студенту счастливому тоже
Я мог бы соперником стать».
А море волною хрустальной
Бьет в берег.
Какой-то чудак
Сезон открывает купальный:
Подвыпил, наверно, земляк.
Как будто у станции поезд,
Что так задержался в пути,
Подходит к концу моя повесть.
О строгий мой критик, прости!
В ней, может, не каждая строчка
Удачна была и важна,
Но знай, что и кадия дочка
Бывает порою грешна.

Поспешные годы исправно
И неудержимо летят.
Я снова приехал недавно
В аул, где жила Асият.
Иду. Зеленеет лужайка,
Забавна на ней и мила,
Дошкольного возраста стайка
Вниманье мое привлекла.
Смотрю на детей. И кого-то
Напомнила девочка мне,
Что с куклою вполоборота
Стояла чуть-чуть в стороне.
Открой-ка мне, память, свой терем:
Где видел я эти черты?
Постой… Вспоминаю… Проверим:
«Скажи мне, чья, девочка, ты?
Иль, может, ты угол платочка,
Иль, может, кровинка зари?»
«Я мамина с папою дочка».
«А как твое имя?» — «Шахри».
«Где мама твоя?» — «На работе».
«Что делает?» — «Учит ребят».
«Скажи мне, а где вы живете?»
«У бабушки, у Хадижат».
Стою, как на плотном матрасе:
Трава под ногами густа.
Я дочке Юсупа и Аси
Хочу пожелать неспроста:
Будь в жизни на маму похожей
И нравом, Шахри, и душой.
Стань первой красавицей тоже
И умницей самой большой.
Как мама, живи не робея,
Ставь честность превыше всего.
Еще пожелаю тебе я:
Будь дочкой отца своего.
Отзывчивой будь и сердечной,
Не дрогни и в трудном бою.
Любовью люби долговечной,
Как любит он маму твою.
Шахри, и тебя уже где-то
Ждет юность под небом родным,
И если не мною воспета,
То будешь воспета другим!