Первая радость…
Глубокий твой след
Не зарастет на отцовской земле…
Помню, как Алибегил Магомед
С бубном в руках восседал на скале.
Белой черкески его рукава
Весело бились на вешнем ветру.
Прыгали, бубна касаясь едва,
Пальцы, как гости на буйном пиру.
— Дам-дада-дам, —
Разносилось кругом…
И от вершины до бурной реки
Музыки той нарастающий гром
Слушали юноши и старики.
Чутко внимают ей издалека
Наши селенья аварские, что,
Точно забытые в поле стога,
Всюду пестрели на горном плато.
Первая радость моя,
Сквозь года
От огорчений тебя я сберег.
Да и теперь взбаламутить не дам
Грязным наветам твой чистый исток.
Вижу, как Алибегил Магомед
Бубен свой держит над жарким огнем,
Чтобы серебряных звонче монет
Кожа дубленая стала на нем.
Сдвинув папахи свои набекрень,
Два его сына на башне стоят.
Бубен у каждого, будто мишень —
Пальцы без промаха цель поразят.
— Дам-дада-дам…
На веранде резной
Вторит джигитам своим Салимат,
Хоть затуманен глубокой тоской
Гордой горянки решительный взгляд.
Жаль ей, что третьего сына тут нет —
В армию нынче призвали орла…
Но, сохраняя семейный квартет,
Женщина бубен сыновний взяла.
— Дам-дада-дам, —
Над горами плывет,
Словно не будет концерту конца…
Пусть же невестку ей небо пошлет,
Нежную в мать, боевую в отца.
— Дай-далалай, —
Вторит эхо в ответ.
Бубны, как солнце, в ладонях горят.
Пусть же вовек не померкнет их свет,
Чтобы пришел на побывку солдат.
Чтобы ковры для невесты его
Сотканы были в положенный срок.
Чтоб кунаки из Шали и Дарго
Переступили отцовский порог.
Эй, Дадалав, выноси барабан!
Только не бей в него яростно впредь,
Как невиновного била раба
Царского прихвостня гибкая плеть.
Эй, зурначи, я советую вам
Силы свои поберечь до поры,
Чтобы подобно кузнечным мехам,
Щеки раздулись во время игры.
Эй, на пандуре не перетяни
Тонкие струны, аварский ашуг,
Чтоб от перенапряженья они
В самом разгаре не лопнули вдруг.
Эй, чагана, под напором смычка,
Словно осенний листок, не дрожи.
Чтобы твоя ледяная тоска
Не омрачила веселой души.
На музыкальный придет годекан
Песня старинная издалека,
Что просочилась от древних албан
К нам сквозь седые, как горы, века.
Песня Махмуда из Кахабросо —
«Сердца горящего горестный вздох
Тур, исчезающий в дебрях лесов,
Дикий звереныш на снежном плато…»
Песня аварская — это Хочбар,
Заживо гибнущий в жарком костре,
Это бегущий иранский сардар
С войском, разбитым на чохской горе.
Песня аварская — огненный флаг,
В смертном бою вдохновлявший бойцов.
Это революционный Хунзах,
Белогвардейцами взятый в кольцо.
Песни родные запомнить легко,
Песни чужие гораздо трудней…
Но зазвучала в горах «Сулико»,
Тут же «Катюша» откликнулась ей.
И загремел, будто снежный обвал,
Бодрый мотив белорусской земли —
Сын Магомеда из Бреста прислал
«Будьте здоровы», что значит «Сахли»!
Эхо горластое, как микрофон,
В каждом селении отозвалось
Песнями тех довоенных времен,
Что не однажды нам слушать пришлось.
Впрочем, и сам я артистом служил
В нашем театре аварском, когда
Главные роли зубрил от души,
Как восходящая кинозвезда.
Только директор Магаев, увы,
Не оценил мой актерский порыв…
— Выше не прыгнешь своей головы, —
Он говорил мне во время игры.
— Ты не Отелло и не Айгази…
Лучше в массовках покуда побудь,
Чтоб наши зрители, Бог упаси,
Не закидали тебя чем-нибудь.
… Где же теперь декорации те,
Что на гастроли вдоль бурной реки
В горы везли, покорившись узде,
Неунывающие ишаки?
Бурки развесишь — и мигом готов
Занавес пышный, как думалось мне.
Плоские крыши аульских домов
Амфитеатр заменяли вполне.
Не было клубов в помине тогда —
Зрителей было же, хоть отбавляй.
Не потому ль я пронес сквозь года
В сердце своем довоенный тот май?..
Был на Элладу похож Дагестан —
Горы и море, реальность и миф.
Там новоявленный Аристофан
Шел в драмкружок заниматься с детьми.
Где ты теперь, золотая пора?..
Где вы, Омар, Патимат и Шигаб —
Наша аварская «Гранд-Опера»
От неприступных вершин в двух шагах.
Где ты Газимагомед из Чалда,
Страсти любовной имам и мюрид?..
Чохцы на крыши взбирались, когда
Горский пандур твой звенел до зари.
Где чародинский Поль Робсон сейчас?..
Наши горянки, забросив дела,
Слушали завораженно твой бас,
Что громыхал от села до села.
В небе полуночном звездный концерт,
Птиц предрассветный концерт на земле…
Всадник с улыбкой на смуглом лице,
Звукам внимая качался в седле.
Слушал их в сакле столетний старик,
Слушала мать, колыхая дитя…
Тоненьким меццо-сопрано родник
Дружно поддерживал тенор дождя.
Пел баритоном глухим эскадрон,
Марш пролетая во тьме на рысях.
И под железный подков перезвон
Пела степная дорога:
— Чах-чах…
… Минули годы, и я позабыл
Многих концертов восторженный гул.
Бубен твой солнечный, Алибегил
Я никогда позабыть не смогу.
С изображеньем орла на скале
Бубен достался тебе от отца…
Люди судачили в нашем селе,
Не было бойче, чем он, молодца.
Я не забуду симфонию гор,
Вешних сонат торжествующий гром…
В консерватории той до сих пор
Числюсь прилежным я учеником.
Я не забуду, как ты, Магомед,
Часто мечтал о своей Салимат
Дать аульчанам веселый концерт
В день, когда сын возвратится назад.
Красноармейца Джамиля ждала,
Пряча от пристальных взоров лицо.
Как она гордо кувшин свой несла.
Не отвечая на шутки юнцов.
И ежедневно весь год напролет
На полированной гальке речной
Втайне гадала: когда же придет
Суженый —
Осенью или зимой?..
Я не забуду, как пела вода,
Девушке не предсказав ничего…
Как «Сундук бедствий» играли тогда,
Пьесу Гамзата — отца моего.
Знала б горянка, спускаясь к реке,
Что в незнакомом краю ей чужом
Не в бутафорском, увы, сундуке
План «Барбаросса» лежит под замком.
Только не ведал об этом никто…
И Магомед наш с женою своей
Ночью любил посудачить о том,
Что ожидает меньших сыновей.
Виделся им бригадиром Гасан
И представлялся студентом Гусейн:
Оба — надежда семьи и краса,
Правда, еще желтороты совсем.
Двум одногодкам в положенный срок
Свадьбу сыграют одну на двоих —
Будет ходить ходуном потолок,
Стены шататься от плясок лихих.
«Топни одною ногою, джигит.
Выкинь коленце второю ногой!»
Горской лезгинки стремительный ритм,
Словно волна, захлестнет с головой.
…Жаль, за невест —
Горевали они —
Бубен отцовский — неважный калым…
Да, на колхозные-то трудодни,
Как ни крути, не разжиться другим.
Если хромает семейный бюджет,
Музыкой вряд ли поправишь его.
Пусть от нее хорошо на душе,
Ложкам в тарелке пустой каково?..
…Тягостных мыслей промозглый туман
Скоро развеют погожие дни…
Нынче от них отвлечет годекан —
Лишь самокрутку покруче сверни.
Шерсткой ягненка трава на лугах
Раскучерявилась и подросла.
Нынче суббота…
И бубен в руках
Быстро поможет забыть про дела.
Только не стал веселее аул —
Туча набрякла над ближней горой,
С запада ветер холодный подул,
Что принесет он наутро с собой?..
Может быть, ливень?..
А, может быть, град?
Лишь бы посев на корню не побил.
Вызов негаданный в военкомат
Он принесет тебе, Алибегил.
Воин запаса, гнедого седлай
И за аул поскорей выходи…
— Раненый полдень июньский, прощай!
Край неприступных утесов, прости.
В мрачных ущельях прощайте, ручьи.
В горных распадках прощайте, леса.
И не рожденные внуки мои,
Ты, Салимат и Гусейн, и Гасан.
Реки ворчливые и родники,
Предков могилы и свадебный пляс.
Дети, прощайте, а вы, старики,
Не забывайте молиться за нас.
Будто глашатай, я в центре села
В бубен отцовский безжалостно бью.
Изображенье седого орла
Полнит отвагою песню мою.
«Лев, лежа в логове, дичь не убьет.
Трусу булатная сталь не нужна.
Ряской зловонной вода зарастет,
Если стоит без движенья она».
… Мне не забыть тот последний концерт
В год сорок первый, в начале войны —
Бубен к седлу прикрутил Магомед,
Стиснув до боли запястье жены.
Пыль заклубилась от конских копыт,
Серым налетом осев на виске…
За день до этого сын их Саид
Пел ту же песню на Буге-реке.
Шла репетиция…
Словно котел,
Клуб гарнизонный бурлил поутру,
И содрогался литовский костел
От полковых, а не ангельских труб.

Жасмин и акация в Бресте цветут…
Персидской сирени лиловые вспышки
Густую рассеивают темноту,
На миг озарив пограничные вышки.
За Бугом кордон…
Серебрятся штыки
Застывших в дозоре армейских секретов,
И фыркают кони у сонной реки
Да щиплют люцерну в тумане рассветном.
Какая тревожная здесь тишина —
Ее нарушает лишь грохот составов…
А Брестская крепость уже ото сна
За час до побудки решительно встала.
Сегодня суббота, а завтра концерт…
Валторны и трубы начищены мелом,
Пылает румянец на каждом лице —
Солдатам неймется приняться за дело.
Даешь репетицию!
Только вчера
Сколочена сцена в костеле литовском,
В котором пронырливая детвора
Чуть свет примостилась на струганных досках.
Нет, чтобы отправиться ей в кинозал,
Где с саблей Чапаев летит на экране
И Петька с разбегу ныряет в Урал
Спасать командира, хоть сам уже ранен.
Где Чкалов на соколе славном своем,
Рискуя не выйти из штопора, все же
Стремительной тенью скользит под мостом,
Пропеллером острым скосив подорожник.
Жасмин и сирень…
По-аварски Саид
Никак не припомнит названия эти.
Две веточки хрупких, но пышных на вид,
Послал он Джамиле в солдатском конверте.
Она-то уж точно подскажет ему,
Как их называет в родимом селении.
Обидно вот только, что надо письму
Туда добираться дней десять, не мене.
…А в клубе уж яблоку негде упасть —
В оркестре музвзвода сержант с капитаном:
Здесь нет иерархий, здесь музыки власть
Царит над роялем, трубой и баяном.
Фомин-комиссар,
А Петров-рядовой.
Но им до отличий сегодня нет дела,
Внимательно слушают тот и другой,
Как первая скрипка протяжно запела.
И тотчас же ей отозвался кларнет,
Как будто бы понял ее с полуслова…
Начштаба полка на воскресный концерт
Вчера пригласил генерала Попова.
К приезду поставили в зрительный зал
Вождя всех времен и народов портреты…
…Кто в отпуск собрался в субботу, тот сдал
В железнодорожную кассу билеты.
На улочках Бреста пестро от афиш,
Шьют платье с утра командирские жены,
А дети пускают с казарменных крыш
В лазурную синь длиннохвостых драконов.
Они улетают далеко за Буг
И плавно парят над полями чужими.
А мальчики долго глядят из-под рук
И, жмурясь на солнце, любуются ими.
На правом крутом берегу Муховца
Жасмин и акация благоухают
И ловит рыбак окуньков на живца,
Зевак любопытных, как мух, отгоняя.
Суббота…
Назавтра намечен концерт.
Идет репетиция в старом костеле:
В начале программа, а танцы в конце —
Распределены и костюмы, и роли.
Но тут политрук объявил перерыв.
Накрыты столы в гарнизонной столовой,
Где каждому после усердной игры
Перловая каша покажется пловом.
… А потом показали кинохронику,
Только что привезенную из Бреста.
На серой церковной стене отпечатался
Черно-белый портрет эпохи.
Красная площадь…
Первомайский парад…
Орлиный взор великана с усами.
Трибуна мавзолея…
Хищный прищур…
Знаменитая трубка в железной руке.
Пионеры машут цветами…
Физкультурники составляют пирамиды…
Восторженные лица людей,
Самых счастливых в мире,
Тонут в море лозунгов
С единственным именем.
На сельхозвыставке — северные олени…
На Арбате — «Свинарка и пастух»…
Альпинисты штурмуют Эльбрус,
Воздвигая на вершине
Бронзовый бюст вождя…
Михаил Шолохов
Дописывает «Тихий Дон»,
По степным просторам несутся
Вольные кони Джамбула…
«Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».
Галина Уланова
Белым лебедем умирает на сцене.
Смуглоликая узбечка —
Мать семнадцати детей —
Провожает в армию первенца…
Украина готовится к сенокосу.
Столетние джигиты
Соревнуются на скачках
В Абхазии…
На площадях и улицах
Бушует море портретов
С единственным символом.
Под немецкими бомбами
Содрогается Лондон…
Под протянутой рукой фюрера
Маршируют полки.
Небо Испании перечеркнуто крест-накрест
Трассирующими пулями «мессершмитов»…
А по улочкам Бреста
В показательном параде
Проходят красноармейцы
И солдаты вермахта,
Символизируя неожиданную дружбу
Двух великих держав.
Бесконечной вереницей
Тянутся непобедимые армии
По африканским саванам,
Польским шляхам
И парижским площадям…
Вооруженные парни
С засученными рукавами
Весело подмигивают с экрана.
… Закончился фильм.
А вокруг тишина,
Как будто бы в зрительном зале пустынно.
И страшное горькое слово «Война»
У всех на устах против воли застыло.
Но грозен приказ, и нельзя никому
Не то чтоб сказать, но подумать об этом…
Проектора лучик кромешную тьму
Пронзил, как кинжал, ослепительным светом.
И тут же от мыслей очнулся Саид
И в бубен ударил широкой ладонью:
— Далай-далалай…
Зажигательный ритм
Ему дагестанскую пляску напомнил.
Отвесные скалы в предутренней мгле
И камни покатые на годекане…
Тот бубен с рисунком орла на скале
Отец подарил ему в час расставанья.
А мать завязала его в узелок,
В платок, что был вышит руками горянки,
Где вился по краю лозы стебелек
И радовал душу орнамент нарядный.
Звени горский бубен:
— Долай-долалай, —
То громко, то тихо, то плавно, то резко, —
Аварским аулам привет передай
От Армии Красной, от крепости Брестской.
От синего Буга и от Муховца,
От благоуханной сирени цветущей.
От каждого озера и деревца
Привет тебе шлет Беловежская пуща.
И вдруг, оживившись, оркестр заиграл:
— Бух-бух, —
Барабаны заухали тяжко,
И грянул валторн оглушительный вал,
И нежные скрипки запели протяжно.
Вивальди и Бах с неприступных высот
Сошли на простую дощатую сцену,
И Лист с пожелтевших от времени нот
Кивнул, как старинному другу, Шопену.
Пришли они порознь в литовский костел —
Из Вены один, а другой из Варшавы.
Над ними, как ангел, Париж распростер
Широкие крылья блистательной славы.
И, занавес пыльный слегка отогнув,
Из тьмы золотой, что зовется бессмертьем,
Из вечного города смело шагнул
Под мрачные своды стремительный Верди.
И Мусоргский, как во хмелю, не спеша,
На сцену взошел по ступенькам скрипучим—
Российский Бетховен — печаль и душа,
И гордость прославленной кучки Могучей.
Но тут грянул марш, словно пушечный залп…
«Прощанье славянки» бойцы заиграли —
И замер под звуки знакомые зал,
Как в миг расставанья на мирном вокзале.
Взмахнул дирижер загорелой рукой,
Почуяв прилив небывалой свободы,
Как будто в атаку повел за собой,
Сверкающий медью оркестр музвзвода.
Цимбал белорусский, свирель и труба
Составили вместе случайное трио,
И бравый моряк, стряхнув кудри со лба,
Запел неожиданно:
«Аве Мария»…
А после на сцену взошел капитан
С женой и детьми — о певучем семействе
В полку говорят:
«У Шабловских талант…
Недаром повсюду поют они вместе».
«Каховка», «Тачанка» — степные края…
И, перебирая гитарные струны,
«Гренада, Гренада, Гренада моя», —
Запел пограничник, совсем еще юный.
И вновь в звонкий бубен ударил Саид —
Как жаль, что аварской зурны тут не сыщешь.
Она в одночасье больных исцелит
И мертвых заставит покинуть кладбище.
— Далай-далалай…
Будто эхо в горах,
Под сводами старого храма грохочет.
Но вместо «Асса» во все горло «ура»
Бойцы молодые кричат, что есть мочи.
Вот, гордо сияя походной трубой,
Взобрался на сцену с лукавой улыбкой
Гаврош полковой и уже рядовой,
Хоть ростом с винтовку, боец Петя Клыпа.
Задорную песенку он затянул
«На Буг спозаранку пойду я рыбачить.
Для всех окуньков наловлю на блесну,
А-то и сома, если клюнет удача».
За Петей взошел старшина на помост —
Задумчивый Гамлет стрелкового взвода…
Ах, быть иль не быть?
Этот вечный вопрос
Опять озадачил старинные своды.
Комсорг из Армении Матевосян
Стихи прочитал знаменитого Гейне
Сперва на родном (перевел он их сам),
Потом на немецком так благоговейно.
А следом какой-то танкист молодой,
Хоть был не включен он в программу концерта,
Блокнотик к груди прижимая рукой,
Для всех неожиданно вышел на сцену.
Творенья свои, заикаясь слегка,
Читал нараспев он, артист нелегальный,
О том, как на черной земле Машука
Остался навеки поручив опальный.
Сто лет со дня гибели этой прошло,
Бессмысленные отменили дуэли,
Но войны остались…
И новое зло
Готовит удар по загаданной цели.
«Как Лермонтову, двадцать семь мне сейчас.
Три года уже я служу на границе,
И, если Отчизна отдаст мне приказ,
За честь ее жизнью готов поплатиться».
Еще прочитал он стихи о труде,
О славных рекордах по выплавке стали…
Но я пропущу их, поскольку везде
Там лозунги были:
«Да здравствует Сталин!»
Стихи эти для боевого листка
Фомин попросил у танкиста-поэта,
И тот со смущением ученика
Блокнотик заветный достал из планшета.
… В конце репетиции зрительный зал,
Как будто по чьей-то команде внезапной,
Стремительно и неожиданно встал,
Сплоченно и громко запев:
«Если завтра…
Война…
Если завтра в поход»…
За Бугом давно отпылали зарницы,
Но импровизированный этот хор
Был слышен далеко — на самой границе.
Гаврилов бойцам приказал отдыхать
А сам из окна все глядел на дорогу,
Не в силах унять и тем боле понять
Застрявшую острой занозой тревогу.
И вспомнил майор одного трубача,
Съязвившего: «Что репетиция?.. Слабо…
Играть, так ва-банк, а рубить, так с плеча —
Вот завтра концерт намечается славный».
Жасмин и акация в пышном цвету.
Пора бы уже отдохнуть и майору,
Но эти слова из ума не идут…
Да стоит ли спать, коль рассвет уже скоро.
А в Бресте мерцают еще огоньки
И лают собаки, как будто взбесились,
И кони испуганно ржут у реки,
И эту тревогу никак не осилить.
В бледнеющем небе послышался гул…
Гаврилов подумал: «Чужие иль наши?»
Невольно впотьмах кобуру расстегнул,
Как будто готов был уже к рукопашной.

Короткая ночь замерла, точно мина,
Меж смертью и жизнью.
Меж злом и добром.
Короткая ночь станет самою длинной,
Но нынче еще неизвестно о том.
Еще без семи… Без пяти… Без минуты,
Без целой минуты четыре часа.
Но Гитлер и Кейтель, поежившись круто,
Уже поднесли циферблаты к глазам.
В казармах еще на двухъярусных койках
Бойцам молодым снятся сладкие сны.
Им так хорошо, так легко и спокойно
За эту минуту до страшной войны.
Висят на железных гвоздях их фуражки,
Как в нашем аварском селе курдюки.
И тускло сверкают их медные пряжки,
И, как на параде, стоят сапоги.
Боец Петя Клыпа проснулся до срока
И будит Саида: «Вставай, друг, пора!
Со мною разок порыбачить попробуй,
Узнаешь, как ловится славно с утра».
Саид недовольно ворчит сквозь дремоту:
«Оставь… Ну, какой рыболов из меня?..
Я вырос в седле, и совсем неохота
Мне прежним привычкам своим изменять».
Ах, знал бы ты, горец, что конь твой любимый,
Что угнан был с вечера на водопой,
Всего через миг подорвется на мине
И, тонко заржав, захлебнется водой.
Июньская ночь сорок первого лета
Повисла над Бугом снарядом луны —
Короткая самая…. Но до рассвета
Еще будет долгих четыре весны.

Началось… Загремело повсюду,
Словно гулкое эхо средь скал —
Здесь противоестественно чудо,
Ибо дортмундский подан сигнал.
Раскаленной свинцовою пулей
Полетел двадцать первый приказ,
Дирижер бесноватый за пультом —
Что за музыка грянет сейчас?
«Убивайте, сжигайте, губите
Все, что встретится вам на пути
И при этом с улыбочкой — битте! —
Поглядите в кинообъектив»
«Барбаросса» — симфония века…
Музыканты уже залегли
За кустами, в оврагах, в кюветах
Вожделенной славянской земли.
Ораторию их автоматов
Дополняет богиня войны —
Канонадою, будто кантатой,
Люди спящие оглушены.
Кто-то вскрикнул пронзительно:
— Мама! —
Распластавшись на отчем крыльце…
Без билетов, афиш и рекламы
Начался злополучный концерт.
Какофония воплей и всхлипов
Ужасает умы и сердца.
Немцы черпают касками лихо
Воду чистую из Муховца.
Представителям высшей расы
Непонятны Бетховен и Бах.
Что им шубертовские вальсы,
Коль от маршей звенит в ушах.
Это мюнхенское пиво
Колобродит в крови до сих пор —
Грустных к стенке…
В душе счастливой
Барабанный царит мажор.
Говорят, что когда-то фюрер
Акварели писать любил,
Но врожденный талант к халтуре
Остудил мимолетный пыл.
И задумал ефрейтор бравый
Дирижировать всей страной,
Чтоб она научилась исправно
На гармошке пиликать губной.
О, мадонна Сикстинская!
Слушай,
Если можешь, трескучий шум.
Но закрой поскорее уши
Непорочному малышу.
Чтобы в Лейпцигской галерее
Не оглохло твое дитя
От призывов, угроз, елея
Доморощенного вождя.
Что в соборах поют органы?..
Может, «Аве Марию?»
Нет.
Нынче клавиши стали пьяными
От предчувствия легких побед.
«Айн, цвай, драй…»
Оглушает своды
И возносится к облакам,
Музыканты открыли ноты
Под названием грозным «Майн кампф».
То-то грянет сейчас сюита —
Вскинул руку вверх дирижер…
… И когда письмецо Саида,
Наконец, долетит до гор.
Будет мир, как орех, расколот
На две части — добро и зло,
И нагрянувший с запада холод
На восток унесет тепло.
Лишь увядшая ветвь жасмина
Станет напоминать Джамиле
О последнем мгновении мира
На далекой брестской земле.

Еще со времен Ярослава
Над светлой водой Муховца
В жару привечала дубрава
Охотника, смерда, гонца.
И князя со славной дружиной,
Купца из заморских земель…
В затоне желтели кувшинки
И тыкались рыбы о мель.
А ночью над сонным причалом
Крик выпи будил тишину
И зыбь осторожно качала,
Как будто младенца, луну.
Земля эта слышала стоны
И палицы, и тетивы,
Хазарских подков перезвоны
И песни янтарной Литвы.
И польской мазурки веселье
В таинственном блеске свечей,
И шляхты надменной похмелье
Под лязг кровожадных мечей.
Земля эта все испытала:
И срам поражений, и бред
Бесчисленных битв, и опалу,
И славу державных побед.
Но то, что уже неизбежно
Ей вновь испытать предстоит,
Страшнее чащоб беловежских
И в прошлое канувших битв.

Сорок пятая немецкая дивизия —
Тысячи касок на головах,
В которых мысли только о провизии
И о прочих трофейных дарах.
Прославленная дивизия сорок пятая…
Под твоими сапогами стонал Париж,
А Варшава от прицелов твоих попрятала
Мальчишек и голубей спугнула с крыш.
Но все это было репетицией генеральной
Перед спектаклем под названием:
«Совершенно секретно»…
Главный режиссер мнил себя гениальным
И ждал, когда же наступит лето.
Чтобы на фоне естественных декораций —
Синей реки и зеленого леса,
Да птичьей морзянки, маскирующей рацию,
Распахнуть, как занавес, дымовую завесу.
Брест одноэтажный, как на ладони,
Сладко потягивается во сне…
Еще мгновение — и он застонет,
И станет метаться в каждом окне.
Вздрогнет полураздетая крепость:
— Провокация или война?..
Уже незачем разгадывать этот ребус,
Когда рухнула казарменная стена.
Когда из дымящихся серых развалин
Выползают полуживые тела,
На которых с картины взирает Сталин,
Самодержавным взглядом орла.
Кто-то, умирая, зовет маму…
Кто-то застегивается на ходу.
… Майор Гаврилов, принимай команду!
Больше некому в этом аду.
По разбитым клавишам и цимбалам,
По горящим нотам —
Быстрей! Быстрей! —
Комиссар Фомин уводит в подвалы
Обезумевших женщин и детей.
«Хэнде хох!..
Капут, Россия…
Как удирают твои войска!
Новый порядок наводят силой,
Чтобы держался не годы — века.
У Красной Армии сверкают пятки
Уже под Смоленском…
И лишь цитадель
Все еще с нами играет в прятки,
Грозный корабль посадив на мель.
В Берлине наспех печатаются билеты
В Большой театр на торжественный вечер…
Послушай, крепость, сопротивление нелепо,
Когда защищаться тебе больше нечем!»
…. Но, стиснув зубы, молчат казематы.
И даже люди молчат в бреду.
Вот только очередь автоматная
Порою выругается в темноту.
Ни детских слез, ни женской истерики,
Хотя животы, как обоймы, пусты…
Но для белого флага здесь нет материи —
Белье изорвано на битвы.
Немцы думают:
Все подохли —
И боязливой трусцой бегут
К стенам, где распластавшись под окнами,
Гортанно выкрикивают:
«Рус, капут!»
Но в этот миг, не зная пощады
Из преисподней подвального мрака
Майор Гаврилов с небольшим отрядом
Бросается в штыковую атаку.
Как скорлупа, о немецкие каски
Трескаются ореховые приклады.
Но штыки в мундиры входят, как в масло, —
И это похлеще Дантова ада.
Головы гудят, точно с похмелья,
Мольба и ругань сливаются в крик…
Обороне уже четыре недели —
А вы рекламировали «Блиц криг».
Не подтвердится прогноз похода:
Вместо солнца — свинцовый дождь.
В разгаре июля сорок первого года
Сорок пятую армию пробирала дрожь.
На церковной стене штыком изуродованным
Неизвестный солдат нацарапал едва:
«Умираю, но не сдаюсь.
Прощай, Родина!» —
И навеки уткнулся в эти слова.
А таких бойцов было три тыщи,
Но сколько осталось неведомо никому…
В пустых бойницах ветер свищет,
И ухают совы в кромешную тьму.
Три тысячи воинов в океане вражьем…
Но сказал комиссар им, примерно так:
— Связи нет и не будет.
Но крепость наша
Станет драться, как славный крейсер «Варяг».
«Наверх вы, товарищи…» —
И поползли
Из черного зева сырых подземелий
Все те, что биться еще могли,
И те, что держались уже еле-еле.
«Гвозди бы делать из этих людей…» —
Мой друг написал о таких же героях.
А я бы сказал:
«Они крепче камней!
Из них бы гранитные крепости строить».
… Но тут приказ пришел из Берлина:
— Что вы торчите у руин разбитых?..
Разровняйте их поскорее минами
И прекратите эту волокиту.
Целый день палили из минометов,
Каждый кирпич превратив в мишень.
И к вечеру так были измотаны,
Что даже поужинать стало лень.
Но назавтра с ужасом суеверным
Увидели, как в предрассветном мареве
Бьется, как флаг, и бьет по нервам
Клочок окровавленной марли.
Танкист, мечтавший стать поэтом,
Свою повязку сорвал с груди
И ночью, выскользнув незаметно,
К водосточной трубе ее прикрутил.
Истекая кровью, приполз в подвал
И в старом блокноте, уже в бреду,
Последнее двустишие написал:
«Родина, верь!
Враги не пройдут…».
Ему было всего двадцать семь,
Как и поручику Тенгизского полка,
Но он так и не увидел совсем
Ни одного напечатанного стиха.
А немцы уже пробились в костел,
Где из нот, разбросанных ветром,
Развели громадный костер
Швыряя в него сонаты и менуэты.
Вальсы Штрауса обуглились дочерна…
Фуги Баха вспыхнули заревом.
А на рояле какой-то ефрейтор спьяна
Автоматичными очередями гаммы наяривал.
Барабаны были штыками исколоты,
Как животы беременных женщин.
И скрипичные струны вспороты осколками,
Будто вены у сумасшедших.
Бравый унтер вниз головой
Подвесил кошку, орущую от боли,
Подыгрывая ей на гармошке губной
Незамысловатую польку.
«Ахтунг! Ахтунг!
Париж и Вена,
Смоленск и Киев,
Знаете ли вы,
Что похоронный марш Шопена
Мы приберегли для Москвы?..»
…Но вдруг из невидимого подвала,
Как будто из самого чрева земли,
Звонко полковая труба заиграла
И хриплый голос скомандовал:
— Пли!
И вновь из небытия, из праха,
Из немыслимых тайных нор
Возникли тени, не знающие страха,
И врага расстреляли в упор.
Петя Клыпа, раздувая щеки,
Дул в мундштук из последних сил…
Час ли, день ли?
Он сбился со счета
И от перенапряженья осип.
Левой рукой зажимая рану,
Правой в бубен колотил Саид:
— Дам-дада-дам…
Отпевать еще рано
Крепость, где музыка громко звучит.
…Страшный концерт между смертью и жизнью.
Дирижерская палочка в мертвой руке,
Как будто ветка сирени душистой,
Засохла, застыв в последнем рывке.
Славный концерт между жизнью и смертью…
Гарнизонный Гамлет с гранатой в зубах,
Долгожданную цель наметив,
Затаился в пяти шагах.
Генерал СС закурил папиросу,
К дымящимся развалинам повернув лицо…
Быть иль не быть?..
Больше нет вопроса, —
Подумал Гамлет, выдергивая кольцо.
Все тише и тише…
Шепотом почти.
Уже невнятно, едва-едва
Последний звук задрожал и стих —
И сразу в казематах сгустилась тьма.