Мне довелось услышать лишь однажды
Звучанье тех иноязычных слов…
Понять их суть я непрестанно жажду,
Для их разгадки к странствию готов.
Их повторив, я ощущаю радость,
Все близкое душе — вдвойне милей,
Так, словно друга позабытый адрес
Воскрес внезапно в памяти моей.
Так, словно ты глаза свои открыла,
Сияньем их развеивая тьму,
И мир в них отраженный подарила
Мне одному. Навеки одному!
Есть имена такие и названья —
Пускай секрет их до поры сокрыт, —
Они сродни той златорогой лани,
Что вдруг сама к охотнику спешит.
Они сродни неуловимой птице,
Той, чье перо, как некий талисман,
В ладонь упало с неба и хранится,
Как добрый знак, что нам судьбою дан.
Должно быть, время поисков приспело,
Ведь не напрасно вижу я во сне,
Что птица на плечо мое присела
И лань золоторогая при мне.
Привычный к сборам, хлопотам, дорогам,
Как в горской сказке, жгу тигровый ус,
И ждет мой конь горячий за порогом:
Когда ж я наконец в седло взметнусь?
Все то, что мной обещано, — исполню.
Без устали объеду полземли.
Синеют горы, зеленеют волны,
И гром тамтамов слышится вдали.
Любимая, ко мне явился вестник,
Он пылью, солью, бурею пропах.
— Скорее в путь! — приказывает песня,
Я — на коне, и ноги — в стременах.

Путешествовать вознамерясь,
Размышляю под звон копыт,
Имя — Isla de las Mujeres
Завораживающе звучит.
Где настигло меня когда-то
Это имя? Оно как зов.
В нем далеких громов раскаты,
Гул набатных колоколов.
Шепот листьев вечнозеленых,
Шум прибоя и скрип снастей,
Вздохи матери, смех влюбленных,
Блеск дождей, голоса детей.
Непонятным словам доверясь,
На скалистый взлетев карниз,
Снова — Isla de las Mujeres
Повторяю как свой девиз.
Словно рыцарь, одетый в латы,
Я решителен и суров.
Где ж послышалось мне когда-то
Сочетание этих слов?
То ль в эфире они возникли,
То ли к нам из далеких стран
С карнавальным веселым вихрем
Их принес голубой экран.
Может, звонкая синьорита,
Там, на конкурсе красоты,
Их под небом вплела открытым
В песни, яркие как цветы.
В них и сладость, и привкус горький,
В них мелодия волшебства.
Может, в страстной касыде Лорки
Прозвучали они сперва?
Я — Расул, побывавший всюду,
С каждой песней земной в родстве,
Их услышать из уст Неруды
Мог в Сантьяго или в Москве.
Может, в рейс океанский шел я
И заветное имя вдруг
Прочитал на борту большого
Корабля, что спешил на юг.
Может, где-нибудь в мирозданье,
Световые копя года,
Носит праздничное названье
Отдаленнейшая звезда?
Я, блуждая по звездным тропам,
Все искал этот зыбкий след.
Но и мощные телескопы
Не сумели мне дать ответ.
Мне добиться ответа надо.
Я желаньем одним объят.
Так поэта влекла Гренада
Полстолетья тому назад.
Долгий путь впереди простерся,
Путь неведомый. Ну и пусть!
Но откуда она у горца,
Иноземная эта грусть?

В известном «Клубе кинопутешествий»
Я справки попытался навести.
Но там названье это неизвестно,
Его на картах нелегко найти.
Координаты выяснить непросто,
Затерянные средь бескрайних вод.
Ведь isla — это по-испански остров,
Как разъяснил толковый перевод.
А продолженье оказалось вещим.
…de las Mujeres. Полог приоткрыт.
Дословное названье — остров женщин.
Вот в чем его отличье состоит.
Теперь, признаюсь вам, я так и думал,
Когда в созвучья нежные вникал,
За перекатом волн, за пенным шумом
Мне чудилось нагроможденье скал.
Любимая! Еще не знал я смысла
Певучих слов, но мне уже тогда
Заветный берег непрестанно снился —
Каменья, пальмы, кактусы, вода.
И на цадинских девушек похожи,
Прижав кувшин к открытому плечу,
Красавицы, легки и смуглокожи,
Идут по тропке к пресному ключу…
— Алло! — взывал я безнадежно в трубку,
Все расстоянья долгие кляня,
С мечтою связан только нитью хрупкой,
Не понимая, слышат ли меня.
Но ждал ответа я, дышал в мембрану
И в пустоту кромешную кричал:
— Через моря, созвездия и страны,
Подай мне знак, любви моей причал!
У нас в горах суровых Дагестана
Белеет снег. У нас полночный час.
— Здесь белый день, — услышал я нежданно,
Но белый снег — диковина у нас.
Ты к нам и на Пегасе не доскачешь.
И долго плыть…
— Ну что ж, я прилечу.
Мой дальний остров, отчего ты плачешь?
Я долечу Нам крылья — по плечу.
Коль оторвется от бетонной тверди
Наш реактивный скоростным Пегас,
Вы путь не днями, а часами мерьте,
Пройдет полсуток — мы уже у вас.
…В Москве готов мой заграничный паспорт,
И провожать меня выходят все —
Цада, Махачкала, соленый Каспий,
Уступы гор, альпийский луг в росе.
О Патимат, наш горизонт увенчан
Разлук и встреч сиянием живым.
И если есть на свете Остров Женщин,
Он кровно связан с именем твоим.
Пускай же наша молодость воскреснет
В который раз! Я замыслом томим.
И если есть на свете Остров Песни,
Он тоже назван именем твоим.
Так выйди на порог родного дома,
Вслед погляди, обычаям верна.
Уже растаял круг аэродрома,
А ты видна, ты все равно видна.
Я благодарен скоростному веку
И дерзости воздушных кораблей.
Паломники обычно едут в Мекку,
Стал Остров Женщин Меккою моей.
За самолетом тянется в зените
Беззвучная серебряная нить.
Колумбу уступаю все открытья,
Любовь мою не в силах уступить.

Поговорим об этом итальянце,
Я полагаю, что глава вставная
Об Адмирале Моря-Океана
Рассказу моему не повредит.
Перенесемся через Пиренеи,
Просторы времени пересекая,
И мы конец пятнадцатого века
Еще успеем с вами захватить.
Итак, с поклоном бедный генуэзец
Явился в резиденцию монархов,
Овеянный грядущими ветрами
И вновь поднявший паруса надежд.
Все давние проекты и прошенья,
Все устремленья стойкого пришельца
Сегодня удостоятся вниманья.
Фортуна нынче ласкова к нему.
На троне — Фердинанд и Изабелла.
Кастильскую корону с арагонской
Объединив, они разбили мавров.
Гренада ими только что взята.
Как важно выбрать нужный миг! Супруги
Настроены почти благоприятно.
И генуэзец смело предлагает
Свой прибыльный и дерзновенный план.
На этот раз, предчувствуя победу,
Рисует он словесные портреты
Земель, никем не тронутых покуда,
Сулящих славу и большой барыш:
— Пока еще раздумывают в Риме,
Пока еще гадают в Лиссабоне,
Испания себя возвысить может.
Промедлим — все утратим на века.
На землях тех еще туземцы слабы,
Им наше покровительство поможет.
И волны грянут «Вива!», расступаясь
Перед армадой наших кораблей.
Те земли, словно сундуки, набиты
Сокровищами доверху — берите.
Ключи у вас в руках — меня пошлите,
И я открыть сумею сундуки.
Меня пошлите! По новейшим картам —
Морским и звездным — свято обещаю
К индийским кладам, к азиатским далям
Пройти коротким западным путем.
Пошлите — и на флагмане монаршьем
Испанский флаг взовьется по-иному,
И вашему блистательному трону
Никто не сможет более грозить.
…Король, внимая доводам искусным,
Кулак сжимает, словно загребает
Добро чужое, видя пред собою
Безропотно склонившихся рабов.
И слышится ему веселый скрежет
Ключей, уже вскрывающих запоры,
Уже гремят откинутые крышки
Заморских необъятных сундуков.
И жемчуга, добытые ловцами
В морях восточных, в океанских недрах,
Томят воображенье Изабеллы,
Таинственно мерцают вдалеке.
Армада кораблей, с большой добычей
Пришедшая из дальнего похода,
Супругам видится… И с генуэзцем
Согласна венценосная чета.
Да, решено! Положено начало.
Купцы, банкиры и судовладельцы
Привлечены к участию в расходах,
Поскольку здесь предвидится доход.
Да, решено! Испания выходит,
Как ослепительная каравелла,
В морской простор, чтобы другие страны
Богатством и величием затмить.
Раздвинутся границы государства,
Одним неся негаданное рабство,
Другим суля свободное пиратство,
Скрепленное державным сургучом.

… «Санта-Мария» — флагман генуэзца
Выходит в путь, флотилию возглавив.
На парусниках — лошади и пушки,
А впереди простерся океан.
На палубах — отборные матросы,
Бывалые, они удачи ждут,
Умелые, они на все готовы
В предвестии добычи и утех.
…В одном ошибся бедный генуэзец:
Не Индию — Америку открыл он.
Все остальное подтвердил на деле,
Со славой и наживой возвратясь.
На пристани флотилию встречали
Торжественным салютом орудийным,
Казалось, эти залпы доносились
До вновь открытого материка.
Доставлены богатые трофеи,
Кораллы, жемчуг, золотые маски,
Свидетельство того, что мореходы,
Достигнув цели, застолбили клад.
Еще одно свидетельство — индейцы
Из племени с таинственным названьем,
Для обозренья и для развлеченья
Колумбом привезенные сюда.
На пиршествах, шумевших непрестанно,
Где щедро величали адмирала,
Невиданные пленники плясали,
Увеселяя множество гостей.
Танцоры в одеяньях необычных
Из трав, из грубой кожи, из ракушек,
В непостижимых головных уборах
Из птичьих перьев — поразили всех.
И были сами пленники похожи
На гордых птиц, смуглы и горбоносы,
Глаза их вспыхивали, словно угли,
Слегка припорошенные золой.
Под пеплом — полыхало непокорство,
Движенья были резки и упруги,
А на запястьях весело звенели
Чеканные браслеты-бубенцы.
Невольники плясали, как дельфины,
Играющие в океанской пене,
То приближаясь к зрителям, то снова
Назад откатываясь, как волна.
Но как печально песни их звенели,
Как напряженно обострились лица
Под масками цветастыми, как странно
Звучала их клокочущая речь.
А на груди испанской королевы
Уже пылали крупные кораллы,
Чернели, как индейские проклятья.
Невольные дары карибских вод.

…Что было дальше? Новые походы
Колумба. Укрепленья поселенцев,
Обмен, обман, жестокость, униженье
Племен свободных, истребленье их.
Пришел Кортес, нацелил жерла пушек,
Заморские пространства окровавил.
Текут века, но имя генерала
Звучит поныне как синоним зла.
Скорбящие индейские селенья,
Предшественники Лидице, Хатыни,
Здесь кактусы торчат вокруг вигвамов,
Как ржавая колючка лагерей.
Святая инквизиция — праматерь
Грядущих разновидностей гестапо,
Ты зажигала факелы живые
И порождала племена рабов.
О Христофор Колумб, зачем покровы
Сорвал ты с девственного континента?
Зачем пираты, за тобою следом
Пришедшие, терзали эту плоть?
Ах, бедный генуэзец, я недавно
Был в том краю, где под листвой плакучей,
Под безутешной траурною сенью
Лежит твоя могильная плита.
Ты, преданный твоими королями,
Отторгнутый от славы и богатства,
Забытый за ненадобностью всеми
В безвестности скончался, в нищете.
О, что наделал ты, великий странник,
Бессмертный, дерзновенный открыватель,
Взгляни же на плоды своих исканий,
Расчетливый и смелый мореход.
Где племена былые? Что осталось
От старожилов, заселявших эти
Цветущие края, долины, чащи?
Ты продал их, но продал и себя.
Одна лишь песня от всего осталась,
Похожая на скорбное рыданье,
На стон веков… Лишь плакальщицы-волны
О берег бьются, горестно плеща.
О Христофор, ты слышишь эту песню,
Ты истый клад открыл для толстосумов,
Ты путь открыл искателям наживы,
Но проглядел ты главное — любовь.
Ее открыли Рафаэль и Данте,
Шекспир и Моцарт, Пушкин и Чайковский.
Ее воспел в краю моем суровом
И пал в сраженье за нее Махмуд.
Ты раскопал сокровища земные,
Но ты мадонн ацтекских не увидел.
Как жаль, что на борту «Санта-Марии»
В ту пору Рафаэля не нашлось.
Как жаль, что ты, удачей ослепленный,
Палимый жаждой славы и добычи,
Сумел узреть бесценные кораллы,
Не разглядев кубинских сеньорит.
Не ты открыл сияющую Кубу
И не твои отборные матросы,
А юноши на утлой шхуне «Гранма»,
Бесстрашные и в гневе и в любви.
Ответь, Колумб, на мой вопрос последний:
В тех синих далях ты не встретил Isla
De las Mujeres — островок безвестный,
Что к сердцу моему давно прирос?
И мне ответил адмирал великий:
— Наверно, был такой клочочек суши,
Но он, сказать по правде, не оставил
В моей душе заметы никакой.

…А я письмо из Мехико отправил
В Махачкалу, оповещая близких,
Что не вернусь, покуда не увижу
Тот островок, взывающий ко мне.
Что буду плыть, пока я не причалю
К той пристани, пока я не надену
На тонкий палец женщины любимой
Своей поэмы звонкое кольцо.

Летим в ночи. Внизу огней узоры.
Вверху змеится Млечный Путь, пыля,
Как будто горсти кукурузных зерен
Поджаривают небо и земля.
Летим в ночи уже над океаном.
Последний зимний месяц позади.
А за спиною, отданы туманам,
Остались европейские дожди.
Пласт облаков белеет в поднебесье,
Рассвета ждет мерцающая высь.
Мы, люди разных рангов и профессий,
В салоне самолета собрались.
Привычный к дальним трассам и орбитам,
Век скоростей гудит, необорим,
И в Мексику с парламентским визитом
Мы в депутатском звании летим.
Что ждет нас на другом конце планеты?
Знакомств, бесед, приемов череда,
Взаимные вопросы и ответы
И речи с обращеньем: «Господа!»
А с нами рядом при любой погоде
Советники, друзья, опекуны,
Испытанные в устном переводе
И в знании неведомой страны.
Науку встреч, стоцветную планету
Любой из них до тонкостей постиг.
Им ведомы каноны этикета,
Знаком дипломатический язык.
Я всем им благодарен за советы,
За справки, за точнейший перевод,
Хотя и сам сумею дать ответы
На трудные вопросы всех широт.
Ведь я не дипломат, а стихотворец,
Мой долг повсюду быть самим собой.
Поэзию непросто переспорить
В любой стране, в дискуссии любой.
Тирады непредвиденной коварство
Парирую метафорой лихой,
Искрящимся присловием аварским,
Махмуда нестареющей строкой.
От правды ни на шаг не отступая,
Я, шуткой и стихом, в общенье прост,
Как мясо, крупной солью посыпаю
И речь с трибуны, и застольный тост.
…В салоне пригасили свет. Все меньше
Нам лёту остается. Цель близка.
Мне кажется сейчас, что Остров Женщин
Я разглядеть могу сквозь облака.
Еще царит предутренняя серость,
Мерцают крылья, время торопя.
И словно в забытьи: —…de las Mujeres, —
Я снова повторяю про себя.
Видения счастливые воскресли
На высоте трансокеанских трасс.
Вдруг рядышком зашевелился в кресле
Сосед, бывавший в Мексике не раз.
Обозреватель ТАСС. Он с удивленьем
Спросил, дремоту разогнав свою:
— Ты что, Расул, все шепчешь? Вдохновенье?
Опять берешь у музы интервью?
— Возможно, что и так… — Своею тайной
Я с ним делюсь — мы сблизились в пути. —
Скажи, а ты не знаешь ли случайно,
Как Остров Женщин в Мексике найти?
— О, это глухомань, песчинка, малость…
Пустынный пляж, пустынная вода.
Там от индейцев древних не осталось,
Пожалуй, ни единого следа.
Ушло былое, как в пучину канув,
Ни памятников, ни других примет…
Там нет и огнедышащих вулканов,
Экзотики манящей тоже нет.
Там нет ни сеньорит в нарядах броских,
Ни удалых тореро, ни быков.
Не сыщешь там и росписей Ороско,
Там быт убог и каждый кров суров.
Там каждая стена кричит безмолвно,
Над очагом струится горький дым,
И даже набегающие волны
Перечат ожиданиям твоим.
Ты жаждешь впечатлений небывалых?
Другие острова пленяют взор.
К ним обратись. Их в Мексике немало,
Не меньше, чем в Финляндии озер.
Там — ничего не скажешь — красотища!
Все — для туристов. Как в раю живи.
А если ты сюжет любовный ищешь,
Твой островок давно лишен любви.

Так просветил в салоне самолета
Меня мой друг — обозреватель ТАСС.
Потом сказал: — А все же спать охота… —
Уснул. Я — рядом — не смыкаю глаз.
Я мысленно беседу продолжаю,
С самим собою споря на лету,
Свой замысел, свой остров защищая,
Отстаивая зыбкую мечту.
Ведь и Колумб мой остров, сердцу милый,
Песчинкой счел — ошибся адмирал.
Да и Кортес проплыл когда-то мимо —
Он острова другие обобрал.
Меня — не скрою — в некое смущенье
Поверг соседа сдержанный рассказ.
Но пламень моего воображенья
Не потускнел, не сдался, не погас.
Стремление к песчинке не уснуло.
Ведь я народа малого поэт
И уроженец малого аула,
Которого на картах тоже нет.
О ТАСС моей души, раздумьям тихим
Дай выход в мир и громко заяви,
Что малый остров может стать великим,
Что не бывает маленькой любви.
Недаром родинка — живое чудо
Цвела на лбу прекрасной Мариам,
Свела с ума великого Махмуда
И жизнь дала божественным стихам.
Сам Саади сложил к ногам любимой
Свое богатство — мудрость и талант
И — если очень уж необходимо —
Давал в придачу город Самарканд.
Поскольку все принадлежит поэту,
Его влеченью и его перу,
За взлет ее бровей, за малость эту,
Он предлагал вдобавок Бухару.
Мне говорят, а я меж тем не верю,
Что стар, как притча, этот островок,
Что, в океанской пустоши затерян,
Он, как мечта, несбыточно далек.
Но в этот час недосягаем тоже
Мой отчий дом, селение Цада,
А я закрыл глаза — и сразу ожил
Родной аул — ведь он со мной всегда.
На скалах башни вижу вековые,
И запах сена чую всякий раз,
И слышу песни, будто бы впервые,
Те, что поются именно у нас.
А старость? Все же временем не смыты
Извечные прекрасные черты.
И разве постарела Афродита —
Нетленная богиня красоты?
Ты никаких там кладов не откроешь —
На малом островке, мне говорят.
Но занят я не поиском сокровищ,
Я все-таки поэт, а не пират.
Легенды о любви живут столетья,
Любовь превыше кладов и наград,
Она дороже всех богатств на свете,
Я все-таки поэт, а не пират.
Когда б хотел я нынче быть пиратом,
Не брал бы корабли на абордаж,
А вез на рынок дыни и гранаты,
Взбивая цены и впадая в раж.
Среди пиратов сухопутных связи
Завел бы я — всем родич и кунак —
И промышлял бы на оптовой базе,
На винзаводе разбавлял коньяк.
Есть, правда, и пираты-стихотворцы,
Творцы халтурных песен, пошлых од.
Ни бога нет в душе у них, ни черта,
В их доме совесть Золушкой слывет.
Их жалкий облик равен их писаньям,
Давно раскрыта их пустая суть.
Мы ни читать их, ни судить не станем,
Продолжим лучше наш неблизкий путь.
Рожденный в климате высокогорном,
Я рядом с облаками подрастал.
Кругом, как волны каменного шторма,
Куда ни глянь — крутые скаты скал.
Я не Кортес, чтоб в поисках наживы
В открытый устремляться океан.
С высот орлиных, с ледяных обрывов
Следит за мною зоркий Дагестан.
Где б ни был я, он всех на свете ближе,
Он мне во всем сопутствует всегда,
И если я кого-нибудь обижу,
Я оскорблю родной аул Цада.
Я не взращен для низкого обмана,
За золото стекляшкой не плачу,
В чужом дому хозяйничать не стану,
В ответ на стрелы пулю не пущу.
Я — рыцарь без кольчуги и забрала,
Защитник всех на свете матерей,
Срывать не стану черные кораллы
У индианок с лебединых шей.
И украшенья из ракушек хрупких
Не отниму — я не за тем пришел.
Что каравелла! Мне и малой шлюпки
Не предоставит ни один престол.
Ведь я вовек не принесу доходов
Казне, менялам и ростовщикам.
И, возвратившись из своих походов,
Островитян далеких не предам.
Я не продам вас никому, индейцы,
На рабство никого не обреку.
Кортесов многих гнусные злодейства
Кавказ мой видел на своем веку.
Немало знал он горя и печали,
Не раз я слышал от отцов, как встарь
Аулы наши в пепел превращали
И шах персидский, и российский царь.
Пандур старинный — дедовская лира —
Мое оружье. Я непобедим.
С индейцем раскурю я трубку мира,
Лишь песнями я обменяюсь с ним

…Так думал я той ночью. Небу вторя,
Вода внизу светлела что ни миг.
И суша вдалеке возникла вскоре,
И я к иллюминатору приник.
Снижение. Примолкшие моторы.
Забрезжил город, услаждая взор.
Спросил я стюардессу: — Что за город? —
Она сказала: — Мехико, сеньор!
Уже помчался лайнер по бетону,
Подъехал трап, и вот уже в упор
К моим губам ледышку микрофона
Приставил расторопный репортер.
Так на шампуре щедрую закуску
Нам подают, подносят полный рог.
И я, кавказец, произнес по-русски
Подобье тоста, произнес, как мог:
— День добрый, Мексика! Цвети и здравствуй.
Сегодня я признателен судьбе
За нашу встречу. Если мне удастся,
Я расскажу стихами о тебе.

Сияло солнечное побережье,
И, как мгновенья, пробегали дни.
Ко мне в окно врывался ветер свежий,
Что нашему каспийскому сродни.
Со мной дворцы и храмы говорили,
Как люди, всей шумихе вопреки,
Вдоль пышных авенид автомобили
Ползли, как разноцветные жуки.
В отеле дверь вращалась неустанно,
Приезжие сновали взад-вперед,
Теснились на тележках чемоданы,
Не иссякал людской водоворот.
Разноязычный гомон — день в разгаре.
Пестры наряды — кто во что одет,
Тут пончо, джинсы, сари, ткань «сафари»,
Тут замша, кожа, хлопок и вельвет.
Мы нарасхват — и ездим и летаем,
Торопимся с приема на прием,
А список наших дел неиссякаем,
И мы себе поблажки не даем.
Визиты, совещания, дебаты,
Каскады тостов, череда речей,
Сенаторы, министры, депутаты,
Толпа секретарей и толмачей.
Под пышною парламентскою кровлей,
За длинными столами разместясь,
Толкуем о культуре и торговле,
Крепим взаимовыгодную связь.
У нас расписан каждый вдох и выдох,
Заранее размечен каждый час.
Сеньоров посещаем сановитых,
Корреспонденты навещают нас.
Пресс-конференции. Опять вопросы.
Записки, адресованные нам.
(А где-то пошатнулся трон Сомосы
И выдворил захватчиков Вьетнам.)
Еще вопрос из тех, что в завершенье
Привычно возникает всякий раз:
— А каковы, скажите, впечатленья
От посещенья Мексики у вас?

…О Мексика, бурливое слиянье
Преданий, песен, былей, новостей,
Суровость камня, воздуха сиянье,
Сверканье красок, полымя страстей.
Тут здешнее и пришлое смешалось,
Сегодняшнее с прошлым говорит.
Тут рядом восхищение и жалость,
Дворцовый глянец и лачужный быт.
Индейцы тут, испанцы и креолы,
Метисы — сплав племен, кровей, земель.
Гитары вздох, гром кастаньет веселых,
Пастушья тростниковая свирель.
О Мексика, ты пляска огневая,
Стремительных движений фейерверк,
Вот юноша, на цыпочки вставая,
Картинно руки вскидывает вверх.
А сеньорит шуршащие одежды,
Кружась, как ветер овевают нас.
О Мексика, ты музыка надежды,
О мужестве и нежности рассказ.
В тебе — черты Кавказа и Эллады,
Ты человечеству всему родня.
Гомера миру подарить могла ты
И дерзость Прометеева огня.
Твоих пеонов гордые усилья
Запомнил век неукротимый наш,
Летучие отряды Панчо Вилья
И Джона Рида честный репортаж.
О Мексика, ты щедрый собеседник,
Твой стол гостеприимен и широк,
Так, словно я в Кахетии соседней
С вином грузинским поднимаю рог.
Базары тут щедры — сродни кавказским,
Деревья, птицы, бабочки пестры,
Но в сушь, как и у нас, теряя краски,
Твои поля страдают от жары.
Я снова ощущаю сил избыток
И вдохновенья утренний прилив,
Твой из колючих кактусов напиток,
Как все, щепоткой соли закусив.
А кувшины звенящие! Их царству
На многоцветной ярмарке дивись!
Должно быть, нашим гончарам бухарским
Они бы очень по душе пришлись.
Курительные трубки! Я резьбою
Тончайшею пленяюсь каждый миг.
Одну из них я увезу с собою
Для унцукульских резчиков моих.
О Мексика, за все тебе спасибо!
Мне дорог твой гостеприимный пыл.
Как жаль, что нет со мной Абуталиба,
Твое радушье он бы оценил.
О Мексика, жемчужина планеты,
Здесь океанский слышится раскат,
Здесь горные озера — как сонеты,
Включенные в эпический рассказ.
А грохот водопадов, камнепадов,
Дыхание вулканов, близкий гром.
Мне сочетанья лучшего не надо,
Я вырос в окружении таком.
О Мексика, стройна и смуглокожа,
Любя свой дом, гостей своих любя,
Ты на друзей и на подруг похожа
И в то же время — только на себя!
Волнуюсь в ожиданье встречи скорой,
Натянута связующая нить.
О Мексика, где остров твой, который
Меня сумел заочно покорить?

…Так привыкали мы к иному быту,
К земным красотам, к яркости легенд.
Но вот поездка подошла к зениту
И нас любезно принял президент.
Над аркой — медальоны из фарфора.
Большого зала мраморная сень.
Нас угощает милая сеньора
Прохладным соком — нынче жаркий день.
А президент перед большою картой
Ведет рассказ о Мексике своей,
Попутно выясняя у гостей,
Что лично повидать хотел бы каждый.
Кто выбрал школу, кто завод, кто ферму,
Кто гул корриды, кто музейный зал.
Был необычен мой ответ, наверно:
Я Остров Женщин для себя избрал.
Не скрою, все и вправду удивились.
Услышал я: — В былые времена
Туда людей ссылали за провинность.
Сеньор, в чем ваша состоит вина?
— Моя вина, как и мое призванье, —
Поэзия. Должно быть, потому
Я заслужил такое наказанье
И с удовольствием его приму.
— Что ж, — улыбнулся президент, — смотрите.
Вам сложная поездка предстоит.
Наш губернатор встретит вас в Мериде,
Вам будет предоставлен лучший гид.
…О Патимат! Волнуясь и ликуя,
Спешу навстречу сбывшейся мечте.
В Махачкалу из Мехико пишу я
Послание на пальмовом листе.
Ты мой конверт необычайный вскроешь
И радость в каждой ощутишь строке.
Заветный ключ от сундука сокровищ
Я, кажется, держу в своей руке.

…И вот, поэмы нерожденный автор,
Не сплю я, маюсь в полузабытьи.
Когда же наконец настанет завтра?
Кто будущие спутники мои?
Мгновенья летней ночи. Бег их краток,
Но бесконечным кажется сейчас.
А череда вопросов и догадок
Томит меня. Я не смыкаю глаз.
Бессонница стоит у изголовья
И крутит кинохронику свою.
И мысли, словно весла, наготове,
Лишь подавай им быструю ладью.
Прозрачной ночи зыбкое мерцанье,
Просторы вод, пологая волна.
Опять передо мною на экране
Проходят имена и времена.
Плыву я по морям и океанам,
Меня сопровождает Одиссей,
Я становлюсь при этом капитаном
Всех заслуживших славу кораблей.
Я Робинзон, которого стихия
Швырнула на безлюдный островок,
Я тот матрос, которого лихие
Пираты окружили, сбили с ног.
Я не сдавался им еще ни разу.
Среди тюков и ящиков опять
Вступаю в бой с бандитом одноглазым,
Я черный флаг не дам ему поднять.
А вот уже баталия иная
Развернута — вся палуба в дыму.
Я у Синопа или на Дунае
Умру, но белый флаг не подниму.
На бескозырках реют ваши ленты,
Североморцы — дети грозных лет.
Мне шлет привет из боя, из легенды
Сородич мой — Гаджиев Магомед.
Плыву, плыву… С водою слито небо,
Спит Атлантида где-то в глубине,
Все острова, где был я или не был,
Приходят на свидание ко мне.
Проходит Крит. А вот и милый Капри,
Нарядный и влекущий, как всегда.
Лазурный грот в скалу крутую вкраплен,
И в полумраке светится вода.
А дальше — Куба. Радость узнаванья.
На небоскребы белые гляжу.
Брожу с Хемингуэем по Гаване,
С ним на рыбалку в море выхожу.
Фантазия?
Но вот уже на деле
Я прилетел в карибские края,
И нашу бурку на плечи Фиделю
Торжественно накидываю я.
Дарю кинжал аварский Че Геваре,
Ведем (кто знал!) последний разговор.
Увы, мой дар не спас тебя, товарищ,
В Боливии, средь партизанских гор.
Сливаются предания и были,
Снега и пальмы, камень и трава,
Стихи и судьбы… И опять проплыли
Передо мной земные острова.
Один громоздок, словно слон в саване,
Другой напоминает птичью грудь,
Один встречает нас огней сияньем,
Другой просматривается чуть-чуть.
Один своей свободою гордится,
Которую завоевал в бою,
Другой слывет извечною темницей,
Влача судьбину горькую свою.
Один отменным славится радушьем,
Оливковою ветвью осенен.
Другой загроможден чужим оружьем
И превращен в смертельный полигон.
…Но вот внезапно расступились волны,
И в предрассветной дымке среди них,
Приблизившись ко мне, экран заполнив,
Мой Остров Женщин сказочно возник,
Почти что осязаемо и зримо
Он дышит под завесой негустой.
Смотрите все! Чадру с лица любимой
Снимаю я. Любуйтесь красотой.

Смотрите все! Мы наконец у цели.
В тумане раннем, словно в облаках,
К нам шествует мадонна Рафаэля,
Нетленная, с младенцем на руках.
В прибрежных кущах перекличка птичья,
Песок в соленых брызгах и росе.
Глаза потупив, донна Беатриче
Ступает по песчаной полосе.
О, пощадите горца-страстотерпца!
Ведь я перед обеими в долгу,
Но я один. Пусть разорвется сердце,
Я все же раздвоиться не могу.
Где взять слова? Какая сила чувства
Нужна, чтоб эту пытку красотой
Перенести? Чтобы постичь искусство
Всей нашей сутью, грешной и святой.
Но это лишь начало. К нам с экрана
Воительница скачет на коне,
Провозглашая: — Все, кто любит Жанну,
За мной идите. Присягните мне!
А вслед за этим, словно лучик света,
Возникнув на балконе в час ночной,
К избраннику склоняется Джульетта,
Ее признанья слиты с тишиной.
Анхил Марин, чей рот зашит наибом,
Горянка из аула Ругуджа,
Захлебываясь кровью, стоном, хрипом,
Рвет нити, вольной песней дорожа.
Мой остров всех страданий средоточье,
Всех радостей. Тут Золушка, трудясь,
Со всей планеты смыть навеки хочет
Несправедливость, угнетенье, грязь.
Под экзотическими небесами
Мне снова вас увидеть суждено,
Красавицы, закутанные в сари,
Парящие в цветущих кимоно.
Парижа и Варшавы чаровницы,
Изысканные грации столиц,
Ничто не может на земле сравниться
С весенним садом ваших юных лиц.
Мой остров, упоительны виденья,
Повсюду возникающие тут.
Здесь пушкинскому чудному мгновенью
Горячим вздохом вторит наш Махмуд.
И поступь дамы блоковской прекрасной
По вечерам по-прежнему слышна,
Когда огни еще в домах не гаснут,
А небо зажигает письмена.
Но вот и встреча с Анною Андревной,
Которая, печальна и горда,
В старинной шали статною царевной
Казалась даже в поздние года.
Ах остров мой, где зримо и незримо
Поэзия присутствует во всем,
Где с Анной перекликнулась Марина,
Чей голос мы мгновенно узнаем!
Еще звучат анапесты и ямбы.
Но вот по серебру озерных вод
Под пенье скрипок, в переливах рампы
Крылатая Уланова плывет.
А дальше? Дальше — женщины земные,
Безвестные, чьим пленником я был
В селеньях горных, а потом в России.
Я ни одну из них не позабыл.
Все те передо мною промелькнули,
Кого я встретил в юные года.
Одна доит коров в моем ауле,
Другая почту принесла в Цада.
А третья подметает крышу сакли
Иль с песенкой качает колыбель.
Мои воспоминанья не иссякли,
Глаза ровесниц светят мне досель.
Одни меня, случалось, избегали,
И радостей хватало, и обид.
О Аминат, Алена, Вера, Галя —
Начальных увлечений алфавит!
Извечный пыл влюбленности беспечной
И зрелость нескончаемой любви,
Сияние открытости сердечной
Любыми именами назови.
Уймись, моя взволнованная память,
Взгляни, сюда спешат со всех морей
Суда, украшенные именами
Невест и жен, сестер и матерей.
К причалу, что уже надежно близок,
Те имена свой легкий бег стремят.
Сперва — таинственное «Монна Лиза»,
Потом единственное — «Патимат».
Вот малые челны по волнам зыбким
Плывут — и нет флотилии святей, —
Они покачиваются, как зыбки,
На них сияют имена детей.
Мой остров, пробуждаясь на рассвете,
Скорее нам лицо свое яви!
Сегодня здесь, на радость всей планете,
Мы учредим Республику Любви.

Пусть обойти от края и до края
Нетрудно нам владения твои,
Обширней, чем империя иная,
Бескрайняя Республика Любви.
Не знают здесь ни танков, ни орудий,
Здесь навсегда запрещены бои,
Здесь только от любви страдают люди,
Все раны тоже только от любви.
Тут свадьбы бескорыстные справляют,
Тут, вопреки обычаям былым,
Ни сватовства, ни выкупа не знают,
У нас любовь — единственный калым.
Здесь нет ни лжи, ни ханжества, ни лести,
Ни анонимок, ни служебных склок.
Здесь торжествуют лишь законы чести —
Беда тому, кто ими пренебрег.
Диктат колониальный невозможен,
В раскованной республике моей.
Различия в достатке, в цвете кожи
Бессмысленны для любящих людей.
Здесь нет ни резерваций, ни острогов,
Ни банковских многоэтажных стен.
Здесь нет ни разорительных налогов,
Ни скачки повышающихся цен.
Здесь нет многочасовых заседаний,
Унылых прений, длинных стенограмм,
Зато слова лирических признаний
Звучат по вечерам и по утрам.
Взамен доклада льется серенада,
В ней нет воды, в ней светится роса,
А если выносить решенье надо,
В расчет берут и птичьи голоса.
Здесь, где в почете рыцарская доблесть,
Всех женщин заслонившая, как щит,
В любом труде — любви счастливый отблеск,
В деянии любом она звучит.
Под звуки государственного гимна
Здесь ордена дают за красоту
И лаврами за верность и взаимность
Венчают неразлучную чету.
Страна любви… Утопия, пожалуй.
И все ж я верю, что на этот раз
Страну такую не сочтешь ты малой, —
Приятель мой, обозреватель ТАСС.
Республика, где каждый житель молод,
Республика, чей облик сердцу мил.
На знамени ее, как серп и молот,
Влюбленных руки я соединил.
Любой беды, любой стихии натиск
Такой союз надежно отразит.
«Влюбленные всех стран, соединяйтесь!»
Девиз моей республики гласит.

…Рассвет окрасил стены точно к сроку,
Трель телефона словно трубный глас.
— Buenos dias! Нам пора в дорогу.
Сеньор Гамзатов, ожидаем вас.
И вот уже над облачной завесой
Лечу я в мексиканской синеве.
В салоне две прелестных стюардессы,
Живой эпиграф к будущей главе.
Одна — метиска. Белая — другая.
Улыбчивые, движутся легко.
Они хлопочут, кофе предлагая,
Несут кокосовое молоко.
О Мексика! Мне гул испанской крови
В твоей индейской слышится крови.
Две девушки, два звонких предисловья
К рассказу о Республике Любви.
Пристегнуты ремни. Опять сниженье
И двигателей приглушенный гром.
И окруженный пальмовою тенью
Уютный солнечный аэродром.
А на земле — жарища. Губернатор
С улыбкой говорит: — В такие дни,
Как нынешний, у нас почти экватор.
Сегодня сорок градусов в тени…
Встречает нас радушная Мерида,
Сияет полуостров Юкатан.
Мне в качестве испытанного гида
В попутчики старик индеец дан.
Мы с ним в глаза друг другу заглянули,
И чуть не вскрикнул я: —Абуталиб! —
Мне кажется, у нас в родном ауле
Мы точно так же встретиться могли б.
Мне говорят: — Ваш гид, сеньор Гамзатов,
Незаменим. Прислушайтесь к нему… —
И старожилу Мексиканских Штатов
Я, улыбнувшись, крепко руку жму.

Мой славный гид, всезнающий и мудрый,
Чей лик изваян солнцем и ветрами,
Мне говорит: — Прошли тысячелетья
С тех пор, как я родился на земле…
Такие лица, созданные кистью
Великого художника Риверы,
Я видел на торцах столичных зданий,
Встречал в Паласио Насиональ.
Глаза такие на меня глядели
С многофигурных росписей настенных,
С неповторимых многоцветных фресок,
Запечатлевших время и народ.
У города Чечен-Итцá, где горы
Остроконечны, словно пирамиды,
Мне говорит мой меднолицый спутник:
«Возможно, я ровесник этих гор…»
Мы освежились влагой родниковой,
Прохладой заповедною омылись.
Мне кажется и впрямь тысячелетним
Индеец, продолжающий рассказ:
— …Но, может быть, я в Азии родился,
Откуда через Беринговы воды,
В ту пору не имевшие названья,
Привел я соплеменников сюда.
Тут златокожие Адам и Ева
Все начинали сызнова, средь этих
Песков и скал и кактусов колючих
Они, а не прославленный Колумб.
Я говорю от имени сошедших
На здешний берег, я — извечный голос
Переселенцев, что во время оно
Вдохнули жизнь в безлюдный континент.
Здесь до меня все было безымянно —
Пространства суши и просторы неба.
Я дал названья рекам и вершинам,
Созвездиям придумал имена.
Мне стали домом дикие ущелья,
Служили кровом пальмовые листья,
Потом вигвамы я воздвиг, и храмы,
И пирамиды мощные вознес.
А календарь мой солнечный!
Вздымаясь
По лестнице, следи за ходом тени,
Которую отбрасывают четко
Ступени месяцев, недель и дней.
Я — Циолковский древности. Я космос
Хотел постигнуть. Я добром засеял
И землю, и заоблачные выси,
Не ведая, что где-то зреет зло.
Язык, что мною создан для общенья,
Был продиктован красотою мира,
Сияньем дня, мерцаньем звездной ночи,
Не знал он слов — «Тюрьма, насилье, казнь».
Я не давал воинственных названий
Ни поселениям, ни нашим детям.
Красавицу я называл Звездою,
Выносливого юношу — Скалой.
Мы щедрому давали имя Море,
Мы кроткую Голубкой называли,
Мы нарекали статного Бамбуком,
Именовали зоркого Орлом.
О, в чем я провинился перед небом?
Я создал письмена не для приказов,
Не для угроз и подлых анонимок —
Для мудрости, согласья и любви.
Я был миролюбивым и пытливым,
Не ведал я порохового дыма,
Не знал я огнестрельного оружья,
Покуда к нам пираты не пришли.
У нас такой порядок был когда-то:
Коль два соседа затевали ссору,
Они поврозь в чащобу уходили,
Чтоб ярость одиночеством гасить.
Друг другу приходили мы на помощь,
Как и у вас в Цада, в ауле горном,
Когда вигвам возводят или саклю,
Являются соседи подсобить.
Не знали мы дверей, замков, засовов,
Не знали воровства и лихоимства,
Покуда не подверглись нападенью
Армад, несущих смерть и грабежи…

…Глаза у провожатого сверкают,
Как у людей, написанных Риверой,
Индеец говорит о непокорном,
Огнеупорном племени своем.
Его земля, подобно птице Феникс,
Неоднократно превращалась в пепел
И вновь необоримо возникала
Из праха, из развалин и золы.
Иссушенная зноем и ветрами,
Истерзанная волнами нашествий,
Она все тем же солнцем исцелялась
И звонкой родниковою водой.
Внимаю гиду, глубже постигая
Все то, что гибло здесь и возрождалось,
Все то, что создавало племя майя,
Все то, что время сохранило нам.
Слепа стихия. Но лишь в малой мере
Причастна к разрушеньям и утратам.
Тут первым делом зрячие старались —
Налетчики, захватчики, враги.
Акрополи индейские исчезли,
Разрушены дворцы и мавзолеи,
Повалены столбы с резьбой узорной,
Зияют раны в теле пирамид.
Вот храм Дождя, храм Солнца. По соседству
Храм Кукурузы… Средь камней священных
Хозяйничают юркие мангусты,
Растут колючки, прячется змея.
У нас в Аварии живет преданье
О подвигах отважного Сурхая.
Защитник наших гор, в боях с врагами
Лишился богатырь обеих рук.
О нем я вспомнил в Мексике, увидев
Ряды безруких, безголовых статуй.
В чем провинились каменные люди?
Кем были изувечены они?
Тут, если землю чуть копнешь, отыщешь
Те памятные головы и руки,
Что до сих пор свидетельствуют громко
О давней незабывшейся беде.
Следы заморских пуль, огня и злобы,
Следы на всем, что было не под силу
С собою увезти в глубоких трюмах
Грабителям, орудовавшим тут.

…Мой гид, изображенный многократно
Нетленной кистью мастера Риверы,
Рассказ неторопливый продолжая,
Ведет меня дорогою отцов.
Мы на высокую скалу восходим,
Внизу под нами озеро синеет,
А в нем когда-то девушек топили,
Как повелел жестокий Бог Дождя.
С вершины, сквозь прозрачный полог влаги
Мы видим статую на дне озерном,
Мы видим бога, лик его зеленый,
Нахмуренное черное чело.
Когда земля от засухи стонала,
Подводный повелитель гроз и ливней
Ждал новых жертв — и, чтоб его задобрить,
Красавицы покорно шли ко дну.
Их щедро обряжали, как на свадьбу,
Травой умащивали благовонной,
На шею надевали бриллианты,
Златою цепью украшали грудь.
Невеста в бусах, в серьгах, в ожерельях
Летела со скалы звездой падучей…
На гибком стане пояс из ракушек
Развяжет не жених, а хищный бог.
И юноши, что из-под лапы тигра
Цветок срывали для своей любимой,
Глядели на избранниц обреченных
В бессильном горе, в страхе вековом.
Я слушаю печальное преданье,
Взираю на озерные просторы,
Как глубока подводная могила,
Как до сих пор покорна и тиха!
Я спрашиваю старика: — А много ль
На дне лежит и серебра и злата?
Несметные сокровища, пожалуй,
Хранятся в изумрудной кладовой?
— О нет, — в ответ я слышу, — не осталось
Здесь ничего… Разорена могила.
Почуяв запах жертвенного клада,
Сюда явился северный сосед.
Не растерялись янки. Тут кружились
Армады катеров и вертолетов,
А водолазы дно перекопали,
Все до мельчайшей бусинки собрав.
Теперь техасские миллионеры
Или музеи дымного Чикаго
Чужим добром, присвоенным бесчестно,
Пополнили коллекции свои.
Так, в Лондоне, в Париже, в Лиссабоне
Встречаешься то с фризом Парфенона,
То с древнею индийскою гробницей,
То с расписными масками Анголы,
То с роскошью персидского ковра.
…Мой добрый гид, прошу, уйдем отсюда,
Отправимся скорей на Остров Женщин.
Устал я от печальной этой были,
Хочу другие песни услыхать.
Индеец молча трубку набивает
И говорит: — Уже готова лодка.
Прошу, располагайтесь поудобней,
Я докурю — и сразу поплывем.

В простой ладье скользим неторопливо,
Пространство раздвигается — и вот
Сиянье Мексиканского залива
Втекает в синеву карибских вод.
Тут небо высоты необычайной
И краски первозданной чистоты.
Белы, как неразгаданная тайна,
Моей поэмы будущей листы.
Здесь цвет воды, целебный запах моря
Меня пьянят, как марки лучших вин.
Здесь, нашим веслам безупречно вторя,
Ритмично кувыркается дельфин.
Здесь, как стада на синей луговине,
Пасутся корабли и катера.
Светило на небесной половине
Уже вовсю работает с утра.
Лучи, водой отражены, струятся
И солнечный вычерчивают путь,
А чайки, лихо падая, стремятся
Крылом сверканье это зачерпнуть.
Меж тем челны по блесткам непрестанно,
Как челноки, снуют туда-сюда,
В одном из них — сеньор из Дагестана,
Из горного селения Цада.
О нет, не спрашивает он заране,
Когда вдали появится земля.
Но он хотел бы разглядеть названье
Идущего навстречу корабля.
Умеющий угадывать желанья.
Бинокль ему протягивает гид:
— Читайте… Здесь такое расстоянье,
Что и стрела любая долетит.
Я регулятор подвернул, примерясь
К своим глазам, — и в тот же самый миг
Обрывок надписи: «…de las Mujeres»
Передо мною явственно возник.

— Вот остров наш, — сказал индеец просто,
Сейчас прибудем… Близится причал. —
Да, это был не парусник, а остров.
От радости я чуть не закричал.
Но радость вдруг сменилась огорченьем.
О, как он мал, как тих и одинок!
Обширным омываемый теченьем,
В хурджине он бы уместиться мог.
Открывшийся в конце дороги длинной,
Оазис тот, который я искал,
Схож с валуном, скатившимся в долину,
Негаданно оторванным от скал.
Он высится, как сноп, забытый в поле,
Когда уж сено сложено в скирды.
(Прости меня, мой гид, я поневоле
Сравнения ищу на все лады.)
Пришвартовались. Я из лодки вышел
И сразу — словно вихрь меня увлек, —
Быстрей, чем голубь отчей сакли крышу,
Я обошел желанный островок.
Ну, пусть не крыша… Весь он, предположим,
С отелем скромным, с россыпью хибар
Чуть больше, чем аул Цада, но все же
Уступит он аулу Цудахар.
Ах, в том ли суть? Уж я-то с детства знаю,
Что тесный, чуть приметный уголок
В себя вбирает все, как ширь земная,
Когда он душу чем-нибудь привлек.
Чего ты здесь искал? Благополучья?
Величия?
Прибоя мерный гул
Ко мне взывает! — Приглядись получше
И ко всему прислушайся, Расул.
Я слушаю, смотрю, хожу по пляжу,
По улочкам разбросанным брожу,
Свое воображенье будоражу,
Подробностью любою дорожу.
Туристы жаждут здешнего загара,
Скучающие баловни судьбы.
Не видно лиц. Темнеют окуляры —
Стекло размером с колесо арбы.
Американки пожилые в шортах,
Хоть о душе подумать им пора,
Среди юнцов приезжих, дошлых, тертых,
Резвятся в баре с самого утра.
За этой стойкой, под зонтами пляжа,
В углу укромном, в островной глуши,
Идет все та же купля и продажа
Воды и неба, тела и души.
Но музыки развязному звучанью
И выкрикам подвыпивших гостей
Здесь противопоставлено молчанье
Лачуг, рыбачьих лодок и сетей.
Индейских песен, девичьего смеха,
Мужской гортанной речи не слыхать.
Заглохло в роще вековое эхо,
Лишь рокот волн доносится опять.

…Воображенье складывает крылья.
Я думаю об острове моем.
Зачем его загадкой окружили,
Зачем назвали овода орлом?
Зачем, зачем… Ведь сам нашел я повод
Рвануться в этот полусонный зной.
А тут меня и впрямь ужалил овод,
Москиты зазвенели надо мной.
Сижу в раздумье на песке нагретом,
Экзотику увидев без прикрас.
Не зря меня предупреждал об этом
Советчик мой, обозреватель ТАСС.
Мне кажется, он вновь со мною рядом
Возник незримо, в ухо мне гудит;
«Скажи, своим придуманным Багдадом
Доволен ты, восторженный пиит?
Ну, какова она, твоя Гренада?
Нашел Джульетту? Понял суть любви?
Как видишь, брат, невелика награда
За все мечты и поиски твои.
Эй, Золушка! Ау, откликнись, где ты?
К тебе сюда, за тридевять земель,
Летел чудак. Но грязь с лица планеты
Стереть не удалось тебе досель».
Так говорит корреспондент бывалый.
Он знает все, полмира облетав,
И трудно возразить ему, пожалуй,
Он дело говорит. Он прав, он прав…
Я слушаю с вниманьем и почтеньем.
Но давний замысел необорим.
Мы трезвость журналистскую оценим,
Но слово и Поэзии дадим.
К Истории прислушаемся тоже,
Тем более, что к нам уже спешит,
С Абуталибом незабвенным схожий,
Мой многомудрый, меднокожий гид.
Старик — нас двое на пустынном пляже
В мои глаза тревожно заглянул:
— Я понимаю состоянье ваше.
Так слушайте меня, сеньор Расул.
На исповедь прекрасную надеясь,
Я достаю дорожную тетрадь…
Все, что поведал мне седой индеец,
Читателям хочу пересказать.

— …Колумб, увидев этот скудный остров,
Причаливать не стал — пустое дело!
Пираты из флотилии Кортеса
Клочок безводной суши обошли:
«Пусть эта кость достанется собакам,
А нам и без того хватает мяса.
Пусть этот глаз выклевывают птицы,
Чьи гнезда мы успели разорить».
Мы были теми птицами, которых
Свинцом и пламенем искореняли,
Сгоняли с мест насиженных, топили,
Сажали в клетку, втаптывали в грязь.
Частица стаи, от врагов скрываясь,
Нашла приют на острове пустынном.
Сюда свезли мы все, что уцелело
От ядер, пуль и от разбойных лап.
Чем в плен идти, рабами становиться,
Уж лучше жить в соседстве с комарами.
Тех, кто познал насилие Кортеса,
Засилие москитов не страшит.
Мы высадились тут. Ревели волны,
Звенела мошкара, клубились тучи.
А мы ко всем богам без исключенья
Тогда взывали: — Пощадите нас!
Пускай никто на свете не заметит,
Что мы сюда бежали от погони.
Пускай и солнце, и вода, и тучи
Нас от беды и голода спасут.
Мы осушили гиблые болота,
Чтобы избавиться от малярии.
Взрыхлили неподатливую почву
И на полях посеяли маис.
Вы видите кокосовые пальмы?
Вот падают плоды — поберегитесь!
Мы эти пальмы некогда сажали,
Чтобы детей и женщин прокормить.
Мы высекли живой огонь из камня,
Из камня возвели дома и башни,
Вокруг строений наших постепенно
Банановые рощи поднялись.
И вот настало время первых свадеб.
На берегу, как повелел обычай,
В канун обряда женихи искусно
Картины рисовали на песке.
Невесты обрамляли те картины
Узорами, в густой песок вкрапляя
Морскую гальку, черепашьи яйца,
Втыкая перья чаек по углам.
Ракушки, собранные на прибрежье
Руками девственниц — так полагалось,
Ссыпались воедино, образуя
Остроконечных холмиков гряду.
Так перед новым бракосочетаньем
Задабривался нами покровитель
Семьи грядущей, очага блюститель,
Незримый охранитель — Бог Любви.
И появлялись на песчаном пляже,
Как будто птичьих лапок отпечатки,
Следы, украсившие побережье,
Босых младенцев нежные следы.
Чтоб сыновья достойные рождались,
Чтоб новые красавицы сияли,
Воздвигли мы особую молельню
И Храмом Кукол нарекли ее.
Рождалась дочь — мы ели птичье мясо,
Сын подрастал — мы ели мясо тура,
А если близнецы на свет являлись,
Мы рыбой щедро потчевали всех.
Мужчины уходили на охоту,
Подруги шили, стряпали, вязали,
На утлых лодках шли мужчины в море,
В тревоге жены ожидали их.
Так, обретая мир вдали от мира,
Мы с морем ладили и небесами.
Мы обживали крохотную сушу,
Детей растили, старцев берегли.
Так время шло на острове, покуда
Стихия нами не распорядилась.
На нас, безгрешных и многострадальных,
Разгневался безумный Бог Ветров.

Все началось, пожалуй, как обычно.
Все совершеннолетние мужчины
Отчалили в карибские просторы,
Отправились на промысел ночной.
Их было сто умелых мореходов
На восемнадцати ладьях рыбачьих.
И, на колени пав, островитянки
Свои молитвы к небу вознесли.
Все началось, пожалуй, как обычно.
Звучали песни, и взлетали весла.
И постепенно уменьшался остров,
Маячивший за спинами гребцов.
Сперва напоминал он турью шкуру,
Потом казался шкуркою овечьей,
Потом напомнил силуэтик чайки,
А там и вовсе из виду исчез.
Обильный лов, отличная добыча!
Удачливые рыбаки мечтали
О возвращенье к очагам и женам,
Когда под утро грянул ураган.
Армады туч, нависших над Карибом,
В атаку шли в сопровожденье молний,
Вздымались волны, небо накренилось,
И отовсюду надвигался гром.
Двенадцать баллов, штормовая качка…
Трещали лодки, то взмывая в гору,
То рушась в оглушительную бездну,
То заново вздымаясь на дыбы.
Гадали рыбаки — за что карает
Их Бог Ветров, какая их провинность?
Быть может, забрели в чужие воды,
Нарушив моря вековой закон?
Три дня, три ночи продолжалась буря,
Три дня, три ночи рыбаки боролись,
Три дня, три ночи рыбаки молились,
Не вняли боги слезной их мольбе.
За лодкой лодка шла на дно морское,
Трещали снасти, расползался невод,
И те, что прежде рыбу добывали,
Тонули, становясь добычей рыб.
А волны, как разбойники Кортеса,
Теснили их, громили, удушали,
И небо раскаленными клинками
Добить спешило тех, кто уцелел.
Когда беда случается, причину
Обычно ищут… Говорят, что нищий,
Отчаявшись, воззвал к морской пучине:
— Разверзнись, поглоти безумный мир!
Другие говорят, что мать больная
Просила сына, мучимая жаждой,
Дать ей попить, а он воды ей не дал,
И все на свете прокляла она.
Беда еще бывает, оттого что
Богатый родич сироту ограбил,
У нищего отняв кусок последний,
Разгневал бога алчностью своей.
И то твердят и это, утешаясь,
Какая притча тут верней, не знаю,
Одно лишь знаю — рыбаки погибли,
На сушу не вернулся ни один.
А женщины в дверях стояли молча,
На берегу безмолвно собирались,
Под тяжестью тревог и ожиданий
Осиротевший остров оседал.
А волны лихо, как мюриды ваши,
На белых скакунах летели мимо.
— Опомнитесь! — их женщины просили.
Верните нам мужей и сыновей!

С той ночи утекло воды немало.
Но бесконечно длилось ожиданье.
Тускнели краски, угасали взоры
Поникших вдов, невест и дочерей.
Зато костры на берегу не гасли
В ночи, подобно маякам бессонным.
А вдруг мужчины вздумают вернуться —
Им нужен путеводный огонек.
Здесь девушки испытывали зависть.
Но вдовы — те хоть радость материнства
Познать успели, сохранили память
О днях пускай короткой, но любви.
О непорочные островитяне,
Готовые до капли выпить море,
Чтоб хоть на дне на краткий миг увидеть
Своих давно ушедших женихов.
Сестра мечтала обернуться рыбой,
Уйти в зеленоватые глубины,
В надежде брата повстречать однажды,
Держащего разбитое весло.
Гласит молва, что женщины иные
Окаменели от печали долгой
И постепенно превратились в скалы,
Стоящие над бездною морской.
Что галька разноцветная на пляже —
Их слезы, отвердевшие навеки,
Что здесь вода намного солонее
И чуть плотнее, чем в других морях.
Теперь понятно вам, сеньор Гамзатов,
Откуда это имя — Остров Женщин.
Какая горечь в имени красивом!
Есть у него синоним — Остров Бед.
Прошли столетья. Но далекий отзвук
Былой утраты душу обжигает.
Увы, от жизни, что волнами смыта,
Здесь не осталось никаких следов.
Всё перед нами — горсточка приезжих,
Отель, таверна, лавка сувениров,
Лачуга местных жителей — метисов —
Да вывеска с названьем островка.
Судьба такая выпала индейцам —
Быть жертвами извечных потрясений,
Нести невосполнимые утраты…
Неведомо — кого нам тут винить?
Стихию? Ею управляют боги.
Богов? Они везде несправедливы.
Историю! Она неумолима.
Где истина? Кто может нам сказать?

Старик, сошедший с росписей Ороско
Риверо и Сикейроса, вздохнул:
— Как видите, ответ найти непросто.
Ищу, не нахожу, сеньор Расул…
Он трубку закурил. Окутан дымом,
Молчит мудрец, вобравший сотни лет.
Теперь и мне искать необходимо
Все тот же неподатливый ответ.
Да, прав мой гид, сложилось все непросто.
Твержу себе: подумай, оглянись.
Как незнакомые на перекрестке,
Мечта и явь нежданно разошлись.
Я для своей любимой попытался
Сорвать на дальнем острове цветок,
Но лишь репейник мне вонзился в пальцы,
Ладонь ошпарил, душу мне обжег.
Разжечь костер хотел я на вершине,
Чтоб виден был огонь издалека,
Но град меня застиг, дохнуло стынью,
Не разгорелись ветки сушняка.
Страна любви окуталась печалью,
В потоках слез отвесы ближних скал.
И струны лиры глухо зазвучали,
И голос мой почти неслышен стал.
О берег, с яркой сказкою несхожий,
О вымысел неподтвержденный мой,
Как мне вернуться с этой скорбной ношей
К рабочему столу, к себе домой?

Я побывал во многих странах мира,
В дороге видел не одну грозу.
Отсюда два печальных сувенира
Я в свой аул аварский увезу.
Два символа из обожженной глины,
Две крохотных фигурки, две беды,
Они судьбой изваяны единой —
Две женщины над кромкою воды.
Одна — стройней стрелы в изгибе лука,
Но ей не суждено уйти в полет.
Погиб жених. И ожиданья мука
Невесту сушит уж который год.
Другая, выйдя замуж, не успела
Детей родить. Погиб ее супруг.
И песнь свою страдалица не спела,
Земное счастье выронив из рук.
Два вечных горя, две бесплодных тени,
Две хрупкие надежды, две мечты.
По зыбким водам — знак поминовенья —
Плывут живые травы и цветы.
А где-то парни с девушками бродят
В обнимку, шепот слышится и смех,
И в дискотеках музыку заводят,
И пляшут, и целуются при всех.
И каждый день и каждое мгновенье
В горах, в лесах, на берегах морей
В счастливых семьях празднуют рожденье
Прекрасных сыновей и дочерей.
Как и везде, под осень в Дагестане
Справляют свадьбы. В урожайный час
Веселие в ауле щедро грянет,
Возникнут семьи новые у нас.
Что ж, мне опять пора в дорогу — через
Моря и твердь и небеса — домой.
В последний раз слова «…de las Mujeres»
На пристани горят передо мной.
Хлопочет гид, морская даль открыта,
Готова лодка, чайка бьет крылом.
Нас ожидает знойная Мерида,
Укрытый пальмами аэродром.
Заветный остров, расставанья время
Приблизилось — я скоро отплыву.
Прощай! Возможно, мы еще в поэме
Увидимся, но вряд ли — наяву.

Отдаляется Остров Женщин,
И туманится вдовий лик,
Расстояниями уменьшен,
Но в сознанье моем велик.
Облака над водой нависли,
В каплях влаги блестит весло.
А хурджин моих горьких мыслей
Давит на плечи тяжело.
На прощанье свой долг исполнив,
Покидая минутный кров,
Я цветы возложил на волны,
Над гробницею рыбаков.
В небо взмыл многоместный лайнер,
Тает Мексика под крылом,
Подо мной океан бескрайный,
Приближается отчий дом.
Стрелки я на часах заране
Перевел на московский лад.
День рождается в Дагестане,
Над Атлантикою — закат.
Вот и финишная прямая.
Я стою у родных дверей.
Я любимую обнимаю,
Слышу возгласы дочерей,
За окном зеленеет Каспий,
Под балконом — в цвету земля.
Внучка жаждет услышать сказку,
Ждет рассказов моя семья.
Лица милые освещая,
Мирно теплится мой очаг.
Вновь я дома, но ощущаю
Грозный груз на моих плечах.
Вспоминаю иное море,
Расстояния и века,
Вспоминаю большое горе
Мексиканского островка.
Отчим домом, семейным лоном
Мне утешиться не дают:
Телерадио с микрофоном
(Что поделаешь!) — тут как тут.
Что ж, включайте свои кассеты,
Дальней связи включайте нить,
И с родней, и со всей планетой
Я намерен поговорить.
Несмотря на регламент жесткий,
Изменить себе не хочу
И поэмы своей наброски
В депутатский отчет включу.
Говорю я с водой и сушей,
С лунным бликом, с лучом зари.
Патимат, дорогая, слушай,
Слушай, внучка моя, Шахри!
Слушай, друг, в городке соседнем,
Слушай в том, что за пять морей,
Слушай, гид мой тысячелетний,
Слушай, остров любви моей.

«Прекрасна песня, что звучит над зыбкой.
Своею красотой и чистотой
Она сравниться может лишь с улыбкой
Младенца, что лопочет в зыбке той.
Светильник материнского напева
Нам озарил дороги бытия.
Певуньи, нас баюкавшие, где вы?
Своей уже давно лишился я…
Но мать жива, пока зажженный ею
Огонь в душе сыновней не погас.
Увы, в иных сердцах он все слабее
С годами — добрый световой запас.
И те, что на земле творят насилье,
Жгут все — людей, селенья, всходы нив,
Те песню материнскую забыли,
Светильник в адский пламень превратив.
Родник прекрасен, зарожденный в недрах
Несокрушимой матери-скалы,
Как он прозрачен, как сияет щедро,
Как эти струи звонкие светлы!
Я часто опускался на колени
Пред этим чудом, к свежести припав.
Но родника вершинного бурленье
Вниз устремлялось и меняло нрав.
В себя вобрав песок, отбросы, копоть,
Засохший лист, густого ила ком,
Поток, петляя по случайным тропам,
Стал мутным и беспутным ручейком.
Мой остров! Он прекрасен был, по слухам.
Разжечь мою фантазию легко.
Измерьте расстоянье между ухом
И глазом — как оно невелико.
Но оказалось, что оно не меньше,
Чем даль столетий и морей и стран.
Об этом рассказал мне Остров Женщин
Рубцами давних неизбывных ран.
В пучину бедствий повергая племя,
Стихия мечет молнии с небес.
Сгустилось туч губительное бремя…
Но все-таки вначале был Кортес.
Нас непрестанно этому учили
Былые годы, наши времена,
Вам в Чили назовут и в Кампучии
Сегодняшних Кортесов имена.
Разрушенные бомбами селенья
И обезлюдевшие города.
Как лодки рыбаков, без сожаленья
Их захлестнула черная беда.
Иного я не ведаю ответа,
Когда передо мной всплывают вдруг
Руины Нагасаки, камни гетто,
Опутанный колючкой Равенсбрюк.
Мой Остров Женщин, как ты безответен,
Как облик твой загадочно-суров!
О сколько их теперь на белом свете —
Таких осиротевших островов!
Я побывал в местах, где всех шахтеров
Подземная стихия унесла.
Владельцы шахт, не ваш ли алчный норов
Тому виной? А вдовам нет числа…
Я у соседей был и в дальних далях,
Ручей пересекал и океан.
В Болгарии доселе в черных шалях
Встречают гостя вдовы партизан.
В селеньях, душегубами сожженных,
Мужчины все расстреляны подряд,
Как рассказать об одиноких женах,
Чья вечная примета — черный плат.
Я видел синеглазых, черноглазых,
В Европе видел, в Азии встречал,
Одна тоска звучала в их рассказах,
Один укор в молчанье их звучал.
Они одно и то же повторяли,
Везде была их исповедь горька,
Они сухие слезы вытирали
Соленым краем черного платка.
Я вспоминаю маму в черной шали,
Ее глаза бедой обожжены.
Исток ее пожизненной печали —
Два сына, не вернувшихся с войны.
С полей сражений кони приходили
Без всадников, как вестники утрат.
Невесты поникали, обессилев,
И убирали свадебный наряд.
Мы в мае поминаем поименно
Солдат, что вражьей сталью сражены,
И зажигаем двадцать миллионов
Свечей — в минуту скорбной тишины.
А звезды с высоты взирают хмуро
И вопрошают жителей земли:
— Уроки Чингисхана и Тимура
Неужто впрок вам, люди, не пошли?
Я облетел все континенты мира,
Я повидал далекий Остров Слез,
Оттуда два суровых сувенира
Я для своих сородичей привез.
Два символа из обожженной глины,
Две крохотных фигурки, две беды.
Они судьбой изваяны единой —
Две женщины над кромкою воды.
Я прихватил с собой еще и третий
Карибский дар, особый талисман.
Как жизни зов, как вызов лихолетью,
Как знак надежды — он в дорогу дан.
Он все из той же огнестойкой почвы
Индейцем создан, глиняный божок.
Ваятель испытал его на прочность,
Снабдил крылами, в пламени обжег.
То птица Феникс. Из-под груды пепла
Она взметнулась и парит опять,
Чтоб вера в человечество окрепла,
Способное творить и воскресать.
Лети над океанами и твердью,
Мой талисман, спеши из края в край.
Мой Феникс — дух бесстрашья и бессмертья,
Своим крылом влюбленных осеняй!
Война, мы знаем, не рождает сына,
Она сиротство горькое плодит.
Для тех, кто разум подавляет силой,
Да будет путь к всевластию закрыт!
Да будет нами навсегда развенчан
Пират, грозящий гибелью живым.
Планету в Остров Одиноких Женщин
Мы превратить вовеки не дадим.
Я прибегаю к помощи эфира,
Взываю к людям: — Не щадите сил,
Чтоб шар земной как добрый Остров Мира
Сиял среди бесчисленных светил.
Наш общий дом, идя своей орбитой,
Свершая миллионолетний путь,
Со всех сторон Вселенною омытый,
Цвети, будь благодатен, счастлив будь!»

У родного стою порога
И встречаю весну опять.
Завершилась моя дорога,
И поэму пора кончать.
Я с друзьями — их всюду много
Выхожу на прямую связь.
Завершилась моя дорога,
Но тревога не улеглась.
Завершилась моя дорога,
Побратались в строке слова.
Не стихает моя тревога,
Но надежда моя жива.
Земляки мои, где б я ни был,
Я ведь горец — не потому ль
Жажду весточки из Гуниба,
Вижу мысленно Унцукуль.
Я стою в окруженье близких.
Собираюсь в аул Цада,
Где цветы на лугах альпийских
В эту пору пестрят всегда.
Вьются троп каменистых петли,
Отражаясь в моих глазах.
Был ли дождик у вас в Телетле?
Как встречает весну Хунзах?
Хорошо ли ростки прогреты
И у нас, и в краю любом?
Что взойдет на полях планеты,
Что мы осенью соберем?