Покуда вертится земля

Я солнце пил, как люди воду,
Ступая по нагорьям лет
Навстречу красному восходу,
Закату красному вослед.
В краю вершин крутых и гордых,
Где у сердец особый пыл,
Я звезды пил из речек горных,
Из родников студеных пил.
Из голубой небесной чаши
В зеленых чащах и лугах
Я жадно воздух пил сладчайший,
Настоянный на облаках.
Я пил снежинки, где тропинки
Переплелись над крутизной.
И помню:
таяли снежинки,
В пути пригубленные мной.
Я весны пил,
когда о севе
В горах пекутся там и тут.
Где крепок градусами Север,
Я пил мороз, как водку пьют.
Когда я грозы пил, бывало,
Чья слава землям дорога,
Как будто верхний край бокала,
Сверкала радуга-дуга.
И вновь шиповник цвел колючий,
Сочился хмель из темных скал.
Я, поднимавшийся на кручи,
Хмельные запахи вдыхал.
Земной красой я упивался,
Благословлял ее удел.
Не раз влюблялся, убивался
И песни пил, как песни пел.
Людской души сложна природа, –
Я пил с друзьями заодно
В час радости – бузу из меда,
В час горя – горькое вино.
И если сердцем пил,
то не пил
Забавы ради и утех.
Я Хиросимы видел пепел,
Я фестивалей слышал смех.
И, резко дунув, как на пиво,
Чтобы пустую пену сдуть,
Пил жизни суть:
она не лжива,
Она правдива – жизни суть.
Люблю, и радуюсь, и стражду,
И день свой каждый пью до дна,
И снова ощущаю жажду,
И в том повинна жизнь одна.
Пускай покину мир однажды
Я, жажды в нем не утоля,
Но людям жаждать этой жажды,
Покуда вертится Земля.

К дальним звездам, в небесную роздымь

К дальним звездам, в небесную роздымь
Улетали ракеты не раз.
Люди, люди – высокие звезды,
Долететь бы мне только до вас.

В Ахвахе

Другу Мусе Магомедову
Чтоб сердце билось учащенно,
Давай отправимся в Ахвах,
Узнаем, молоды ль еще мы
Иль отгуляли в женихах?
Тряхнем-ка юностью в Ахвахе
И вновь,
как там заведено,
Свои забросим мы папахи
К одной из девушек в окно.
И станет сразу нам понятно,
В кого девчонка влюблена:
Чья шапка вылетит обратно,
К тому девчонка холодна.
...Я вспоминаю месяц топкий,
Поры весенней вечера
И о любви лихие толки, –
Все это было не вчера.
В тот давний год подростком ставший,
Не сверстников в ауле я,
А тех, кто был намного старше,
Старался залучить в друзья.
Не потому ли очутился
С парнями во дворе одном,
Где раньше срока отличился,
И не раскаиваюсь в том.
Листва шуршала, словно пена,
Светила тонкая луна.
Мы долго слушали, как пела
Горянка, сидя у окна.
Про солнце пела, и про звезды,
И про того, кто сердцу мил.
Пусть он спешит, пока не поздно,
Пока другой не полюбил.
Что стала трепетнее птахи
Моя душа – не мудрено,
А парни скинули папахи
И стали целиться в окно.
Здесь не нужна была сноровка.
Я, словно жребий: да иль нет,
Как равный кепку бросил ловко
За их папахами вослед.
Казалось, не дышал я вовсе,
Когда папахи по одной,
Как будто из закута овцы,
Выскакивали под луной.
И кепка с козырьком, похожим
На перебитое крыло,
Когда упала наземь тоже,
Я понял – мне не повезло.
А девушка из состраданья
Сказала:
«Мальчик, погоди.
Пришел ты рано на свиданье,
Попозже, милый, приходи».
Дрожа от горя, как от страха,
Ушел я – раненый юнец.
А кто-то за своей папахой
В окно распахнутое лез.
Промчались годы, словно воды,
Не раз листвы кружился прах.
Как через горы, через годы
Приехал снова я в Ахвах.
Невесты горские...
Я пал ли
На поле времени для них?
Со мной другие были парни,
И я был старше остальных.
Все как тогда: и песня та же,
И шелест листьев в тишине.
И вижу,
показалось даже,
Я ту же девушку в окне.
Когда пошли папахи в дело,
О счастье девушку моля,
В окно раскрытое влетела
И шляпа модная моя.
Вздыхали парни, опечалясь,
Ах, отрезвляющая быль:
Папахи наземь возвращались,
Слегка приподнимая пыль.
И, отлетев почти к воротам,
Широкополая моя
Упала шляпа, как ворона,
Подстреленная из ружья.
И девушка из состраданья
Сказала, будто бы в укор:
«Пришел ты поздно на свиданье,
Где пропадал ты до сих пор!»
Все как тогда, все так похоже.
И звезды видели с небес
Другой, что был меня моложе,
В окно распахнутое лез.
И так весь век я,
как ни странно,
Спешу,
надеждой дорожу,
Но прихожу то слишком рано,
То слишком поздно прихожу.

Старые горцы

Они в горах живут высоко,
С времен пророка ли, бог весть,
И выше всех вершин Востока
Считают собственную честь.
И никому не сбить их с толка,
Такая зоркость им дана,
Что на любого глянут только –
И уж видна его цена.
И перед боем горцам старым
От века ясно наперед,
Кто выстоит, подобно скалам,
Кто на колени упадет.
И ложь почувствуют тотчас же,
Из чьих бы уст она ни шла,
Какой бы хитрой, и тончайшей,
И золоченой ни была.
В горах старик седоголовый,
Что ходит в шубе круглый год,
Так подковать умеет слово,
Что в мир пословица войдет.
О, горцы старые!
Не раз им
Еще народ воздаст хвалу.
Служил советчиком их разум
И полководцу и послу.
Порою всадник не из местных
Вдали коня пришпорит чуть,
А старикам уже известно,
Зачем в аул он держит путь.
Какой обременен задачей,
Легка она иль нелегка,
Посватать девушку ли скачет
Или наведать кунака.
Был Камалил Башир из Чоха
Ребенком маленьким,
когда
Старик предрек:
«Он кончит плохо,
И многих горцев ждет беда.
Их дочерей и женщин скоро
Красавец этот уведет.
Спасая горцев от позора,
Родной отец его убьет...»
Когда над верхнею губою
У Шамиля белел пушок
И босоногою гурьбою
Шамиль командовать лишь мог,
Сказал о нем еще в ту пору
Старик гимринский как-то раз:
«Дымиться он заставит порох,
И будет гром на весь Кавказ!»
Старик, услышавший в ауле
Стихи Махмуда в первый раз,
Сказал:
«Он примет смерть от пули
Из-за красивых женских глаз...»
Душой робея, жду смущенно,
Что скажут на мои стихи
Не критики в статьях ученых,
А в горских саклях старики.
Они горды не от гордыни,
И знаю: им секрет открыт,
О чем в обуглившейся сини
Звезда с звездою говорит.
Они горды не от гордыни.
Путь уступая их коню,
Я в гору еду ли, с горы ли,
Пред ними голову клоню.

Звезды

Звезды ночи, звезды ночи
В мой заглядывают стих,
Словно очи, словно очи
Тех, кого уж нет в живых.
Слышу,
с временем не ссорясь,
В час полночной тишины:
«Будь как совесть, будь как совесть
Не вернувшихся с войны!»
Горец, верный Дагестану,
Я избрал нелегкий путь.
Может, стану, может, стану
Сам звездой когда-нибудь.
По-земному беспокоясь,
Загляну я в чей-то стих,
Словно совесть, словно совесть
Современников моих.

Матери

Мальчишка горский,
я несносным
Слыл неслухом в кругу семьи
И отвергал с упрямством взрослым
Все наставления твои.
Но годы шли,
и, к ним причастный,
Я не робел перед судьбой,
Зато теперь робею часто,
Как маленький, перед тобой.
Вот мы одни сегодня в доме.
Я боли в сердце не таю
И на твои клоню ладони
Седую голову свою.
Мне горько, мама, грустно, мама,
Я – пленник глупой суеты,
И моего так в жизни мало
Вниманья чувствовала ты.
Кружусь на шумной карусели,
Куда-то мчусь,
но вдруг опять
Сожмется сердце. «Неужели
Я начал маму забывать?»
А ты, с любовью, не с упреком,
Взглянув тревожно на меня,
Вздохнешь, как будто ненароком,
Слезинку тайно оброня.
Звезда, сверкнув на небосклоне,
Летит в конечный свой полет.
Тебе твой мальчик на ладони
Седую голову кладет.

У Максобского моста

Эту ночь позабудешь едва ли:
На траве, что была голубой,
Мы вблизи от аула лежали
У Максобского моста с тобой.
Кони траву щипали на склоне,
А луна серебрила холмы.
И, сведенные в пальцах, ладони
Положили под головы мы.
Вдохновенно,
как дети лишь могут
Слушать тех, кто снежком убелен,
Горной речки мы слушали клекот,
Шелест трав, колокольчиков звон.
Мир при этом безмолвье венчало,
Было все так волшебно вокруг,
Так прекрасно и так величаво,
Что восторг охватил меня вдруг.
И, как горец, приметивший гостя,
Зажигает все лампы тотчас,
Небо полночи полною горстью
Одарило созвездьями нас.
Я на звезды не мог наглядеться,
Надышаться от счастья не мог.
Показалось,
лишь вспомнил я детство,
Будто теплый подул ветерок.
И о родине думал я снова,
И по этой причине простой,
В мыслях зла не касаясь людского,
Любовался людской красотой.
Думал я, как мы пламенно любим,
Презирая и фальшь и вранье.
До биенья последнего людям
Посвящается сердце мое.

Родной язык

Всегда во сне нелепо все и странно.
Приснилась мне сегодня смерть моя.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я.
Звенит река, бежит неукротимо.
Забытый и не нужный никому,
Я распластался на земле родимой
Пред тем, как стать землею самому.
Я умираю, но никто про это
Не знает и не явится ко мне,
Лишь в вышине орлы клекочут где-то
И стонут лани где-то в стороне.
И чтобы плакать над моей могилой
О том, что я погиб во цвете лет,
Ни матери, ни друга нет, ни милой,
Чего уж там – и плакальщицы нет.
Так я лежал и умирал в бессилье
И вдруг услышал, как невдалеке
Два человека шли и говорили
На милом мне аварском языке.
В полдневный жар в долине Дагестана
Я умирал, а люди речь вели
О хитрости какого-то Гасана,
О выходках какого-то Али.
И, смутно слыша звук родимой речи,
Я оживал, и наступил тот миг,
Когда я понял, что меня излечит
Не врач, не знахарь, а родной язык.
Кого-то исцеляет от болезней
Другой язык, но мне на нем не петь,
И если завтра мой язык исчезнет,
То я готов сегодня умереть.
Я за него всегда душой болею.
Пусть говорят, что беден мой язык,
Пусть не звучит с трибуны Ассамблеи,
Но, мне родной, он для меня велик.
И чтоб понять Махмуда, мой наследник
Ужели прочитает перевод?
Ужели я писатель из последних,
Кто по-аварски пишет и поет?
Я жизнь люблю, люблю я всю планету,
В ней каждый, даже малый, уголок,
А более всего Страну Советов,
О ней я по-аварски пел, как мог.
Мне дорог край цветущий и свободный,
От Балтики до Сахалина – весь
Я за него погибну где угодно,
Но пусть меня зароют в землю здесь!
Чтоб у плиты могильной близ аула
Аварцы вспоминали иногда
Аварским словом земляка Расула –
Преемника Гамзата из Цада.

Ответ на твое письмо

Письмо получил я с сегодняшней почтой
На склоне цадинском, где мягкие травы,
Лежу и читаю.
Спасибо за то, что
Ты любишь меня и желаешь мне славы.
Ты хочешь, чтоб имя мое не сходило
С газетных полос и зовущих плакатов,
Чтоб диктор вещал, чтоб афиша гласила:
«Такая-то пьеса, и автор Гамзатов».
Здесь пашут на склонах, а ты, дорогая,
Ревнуешь меня к этим горным просторам,
Коришь, что сценария не продвигаю
И чая не пью со своим режиссером.
Родная, от жизни нужна мне лишь малость:
Быть равным средь тружеников незаметных,
Вдыхать этот воздух да ты чтоб касалась
Рукою волос моих неодноцветных.
Уже мы не юны, еще мы не стары,
И эти упреки, что шлешь ты сердито,
Ломают и опустошают амбары,
Где помыслы наши хранятся, как жито.
Я ль лучше моих земляков возмужалых,
Я ль лучше, чем мудрые горцы-крестьяне,
Чем каменотесы, дробящие скалы,
Чем старцы, сидящие на годекане?
Я ль лучше друзей моих незнаменитых,
Лежащих во тьме, под камнями седыми,
Чье доброе, хоть и негромкое, имя
Начертано лишь на кладбищенских плитах
Да в памяти близких, оставленных ими?
Как бредил я славой!
И вспомнить неловко
Сегодня, когда мне давно уж не двадцать.
А что она – слава?
Над бездной веревка,
Что выдержать может, а может порваться.
Чего же хочу я? Работы, заботы,
Чтоб руки мои не повисли в бессилье.
А слава? Пусть славятся эти высоты,
Которые создали нас и вскормили.
И если однажды забудусь я слишком,
О люди, прошу отрезвить меня встряской,
Одернуть меня, как на свадьбе мальчишку,
Что вылез вперед, околдованный пляской.

У черных завистников шустрые слуги...

У черных завистников шустрые слуги,
И, чтобы не дать человеку житья,
К тебе эти слуги – проклятые слухи
Сумели добраться быстрее, чем я.
Они уже здесь отличились, конечно,
И кажется правдою тонкая ложь.
И встречен тобою я так бессердечно,
Что впрямь на незваного гостя похож.
Ты, книжку раскрыв, в уголке примостилась.
Пускай, мол, на скачках твой вырвался конь,
Но чайник уж сам,
раз попал ты в немилость,
Чтоб чаю напиться, поставь на огонь.
Остались подарки мои без вниманья.
Так грустно, как будто бы дождик идет.
Кота приласкал я, и в знак пониманья
Запел, замурлыкал сочувственно кот.
Шагнул за порог я,
и с лаем собака
Мне кинулась радостно прямо на грудь.
Но мил я не всем в этом доме, однако,
Иных мой приезд не волнует ничуть.
Ах, как же так можно жестоко, безбожно,
Так неосторожно безвинных карать?
Да будет ничтожно то слово, что ложно,
И радость в мой дом возвратится опять.

Махмуда песни будут жить, покуда...

Махмуда песни будут жить, покуда
Неравнодушен к женщинам Кавказ,
Но разве после гибели Махмуда
Любовных песен не было у нас?
Нет, песни есть пленительного лада,
Еще какие песни о любви,
Но только горцу похищать не надо
Печальную красавицу Муи.
В век Шамиля баталии бывали,
Их чтит поныне горская земля,
Но разве славных не было баталий
Со времени плененья Шамиля?
Нет, славных битв произошло немало,
Но только горец в них не обнажал
Холодной стали острого кинжала, –
Стал нынче мирно выглядеть кинжал.

I. Мой бубен
Из цикла "Песни Муи"
(Артистке Муи Гасановой)

«Ты спой о любви нам, ты спой о любви», –
Просили меня молодые.
«О битвах минувших ты спой нам, Муи», –
Сказали мне горцы седые.
Давайте, давайте, чтоб песню начать,
Вино молодое пригубим,
И в левую руку возьму я опять
Мой бубен, мой бубен, мой бубен.
В горах молодым про любовь я спою,
Чтоб горцы седые вздыхали,
Про подвиги вспомнив, про юность свою,
Про то, как невест похищали.
Спою старикам, чтоб и парни могли
Гордиться скакавшим под пули:
Нашли его шапку от дома вдали,
А сердце – у милой в ауле.
Мой друг на закате весеннего дня
Другую в горах приголубил,
А ты не оставишь до гроба меня,
Мой бубен, мой бубен, мой бубен.
Хозяйка твоя и рабыня твоя,
Тебе признаюсь на досуге,
В чем маме своей не призналась бы я,
Что скрыла б от верной подруги.
Я пела в Москве фестивалю всему,
Пою и на свадьбах и в клубе,
Но как бы я спела тому одному,
Мой бубен, мой бубен, мой бубен...

II. Если горец дал слово
Из цикла "Песни Муи"
(Артистке Муи Гасановой)

Что, как прежде, с любовью ко мне не летишь
Ты, дорогу в гнездовье забывший орел?
Мне писавший, бывало, ты адрес мой знал,
Словно песни начало, всегда наизусть.
А теперь, независим от прежней любви,
Ты не пишешь мне писем вторую весну.
Если горец дал слово, так думала я,
Это слово готово его пережить.
Отчего ж, мой пригожий, ты, сбросив шинель,
Обнимаешь в прихожей другую сейчас?
Вспоминаю я снова, как ты говорил:
«Офицерское слово что пуля в скале».
С той поры на погонах, на звездах твоих
Руки женщин влюбленных лежали не раз.

III. На лугу цветок увял
Из цикла "Песни Муи"
(Артистке Муи Гасановой)

Вырос красный цветок на зеленом лугу,
На зеленом лугу, на крутом берегу.
Отчего ж не могу этот красный цветок
Я найти, видит бог, на колючем снегу?
Ах, ужели ко мне не воротится друг,
Осторожный в окне не послышится стук?
Неужели вокруг будет снег лишь да снег
И цветами вовек не покроется луг?
Все в окошко смотрю, все сижу у окна.
Ах, ужель безответно сгорю я одна?
Снег белей полотна все летит и летит,
И калитка скрипит от зари дотемна.
Ах, дождаться ль смогу, чтоб от черных сапог
След на белом снегу под окном моим лег?
Ах, ужель на порог я в ночи не метнусь
И к тебе не прижмусь, чтобы ты не продрог?
Ах, доколь этой пыткой терзаться мне впредь,
Долго ль будет калиткой лишь ветер скрипеть?
Долго ль будут белеть за окошком снега,
Неужели луга не начнут зеленеть?

IV. Песня
Из цикла "Песни Муи"
(Артистке Муи Гасановой)

Простился в отчей стороне
Отец мой с белым светом.
И мама ночью при луне,
Качая люльку, пела мне
И плакала при этом.
Мой друг был парень хоть куда,
Но изменил мне летом.
Тогда была я молода.
Шептала мама. «Не беда»,
И плакала при этом.
Я, бубен взяв, пустилась в пляс,
И песням, мною спетым,
Потерян счет в горах у нас,
Их мама слушала не раз.
И плакала при этом.
Не стало мамы у меня.
В платке, что черен цветом,
Я, низко голову клоня,
Всю ночь сидела без огня
И плакала при этом.

V. Прощай Гуниб
Из цикла "Песни Муи"
(Артистке Муи Гасановой)

Облака клубятся беглые,
Темен каменный обрыв,
А над ним березы белые
Встали, руки заломив.
Их вознес на кряж зазубренный
Шамиля какой наиб?
Ты прощай, прощай, возлюбленный,
В небо врубленный Гуниб.
Сизой горлинкою горною
Вспоминаю, как хорош
Тот, кто шапку носит черную
И на сокола похож.
Как теплеет, им пригубленный,
Ключ, пробившийся из глыб.
Ты прощай, прощай, возлюбленный,
В небо врубленный Гуниб.
Милый действовал умеючи,
Ловкие слова красны.
И унес он думы девичьи,
Сделал сахарными сны.
Травы в синеве обугленной
Были плавниками рыб.
Ты прощай, прощай, возлюбленный,
В небо врубленный Гуниб.
Ах, вершины и ущелия,
Озаренные луной,
Стала хуже неужели я?
Милый холоден со мной.
Вижу взгляд его насупленный
И бровей крутой изгиб.
Ты прощай, прощай, возлюбленный,
В небо врубленный Гуниб.

VI. Наездник
Из цикла "Песни Муи"
(Артистке Муи Гасановой)

Не велик мой двор, но если
Обожал бы ты меня,
На моем дворе, наездник,
Объезжал бы ты коня.
Жарким пламенем поныне
Не моя ли дышит печь?
Отчего в другом камине
Ты решил огонь разжечь?
Изменив хмельному меду,
Сладкой чаше дорогой,
Пьешь бестрепетную воду
Ты на улочке другой.
Будто бы судьбы наместник,
Счастье держишь под рукой.
Возвратись ко мне, наездник,
К стремени прижмусь щекой.

Приснилось мне, что умер я...

Приснилось мне, что умер я.
Ладонь на грудь кладу с тоскою
И чувствую, что у меня
Гнездо пустое под рукою.
Куда ж девалась птица та,
Что обливалась кровью жарко?
Хочу кричать, что жизни жалко,
И не могу разжать уста.
Я мертв.
Я холоден как лед,
А рядом с гор летят потоки,
Осенний полдень слезы льет,
И у листвы в слезинках щеки.
Печаль мне видится в очах:
Друзья, идти стараясь в ногу,
Меня в последнюю дорогу
Несут, сутулясь, на плечах.
У злого сна на поводу,
Я, к смерти собственной в придачу,
За гробом медленно бреду
Как провожающий – и плачу.
Я плачу, словно наяву,
Но в первый раз я слез не прячу.
О жизни ли ушедшей плачу
Иль оттого, что я живу?

Красивые девушки

С товарищами дружбою горячею
Я связанный, как жилки на руке,
Обременен нелегкою задачею,
Бывал не раз от дома вдалеке.
Водить меня по достопримечательным
И просто замечательным местам
Друзья считают долгом обязательным
В том случае, когда я не был там.
Показывают древние развалины:
«Как сохранились стены, посмотри!»
Подводят к пушкам, рыжим от окалины,
В музеи водят и в монастыри.
Я терпелив, веду себя умеючи.
О, если б знать товарищи могли,
Что ямочки на свежих щечках девичьих
Дороже мне, чем древние шпили.
Над Тереком я видел башню старую.
Мне потому запомнилась она,
Что, схожая с царицею Тамарою,
Живет вблизи там девушка одна.
Приехав на раскопки, в Ереване я
Достал блокнот и взялся за перо,
Но тут же отвлекла мое внимание
Красавица по имени Маро.
Ценю я современниц, а не древности.
Я в девушек пожизненно влюблен.
Не потому ль с ума схожу от ревности
К соперникам, которых миллион?
О девушки, я славлю вас – застенчивых,
И в меру добрых, и не в меру злых,
Порою верных, а порой изменчивых,
Полуволшебных и полуземных.
При виде вас счесть за обиду кровную
Не мудрено ученый вывод тот,
Что род людской седую родословную
От обезьяны будто бы ведет.
Никем не застрахованный от горя, я,
Печальным мыслям дань отдав сполна,
Твержу порой: жизнь – скучная история,
Ей полкопейки красная цена.
Но лишь улыбку девушка прохожая
Подарит мне,
как жизнь уже опять,
На первую красавицу похожая,
Так хороша, что трудно передать.
Мы называем девушек голубами
И радостно сдаемся им в полон.
Что общего имеет с жизнелюбами,
Кто в девушек смертельно не влюблен?
Над этими стихами сидя дома, я
Одну из них увидел из окна:
Красавица… И выпало перо мое.
Да здравствуют такие, как она!

Когда я входил в дом Самеда Вургуна

Ох, легче мне было бы против течения
Вплавь кинуться нынче по горной реке,
Чем кнопку звонка утопить на мгновение,
Перед дверью твоей замирая в тоске.
С простреленным сердцем стою одиноко я,
Не слишком жестоко ли это, Самед?
Мне легче подняться на гору высокую,
Чем в старый твой дом, где тебя уже нет.
Обнять бы тебя мне, щетинистоусого.
Кричу я, зову я –
и только в ответ
Гремит тишина, как печальная музыка,
Как звездочка дальняя, холоден свет.
И шуток не слышно, и книги как сироты,
И жарким огнем не пылает очаг.
И в дом свой родной возвратиться не в силах ты,
Уехавший слишком далеко кунак.

Прощай Стамбул

Босфор темнеет медленно, не сразу,
Еще закат над морем не погас.
Измученную Турцию к намазу
Уже вечерний призывает час.
Прощай, Стамбул с мечетью Сулеймана,
Увенчанною тонкою резьбой.
Прощай, ладонь, перед дворцом султана
К прохожим обращенная с мольбой.
Прощай, прощай, картежник забубенный,
В кофейне ты весь вечер допоздна
Пытаешь счастье за сукном зеленым,
А Турция вздыхает у окна.
Прощайте, преклонившие колени,
Хоть правоверны вы,
но отчего
Аллах таких во многих поколеньях
Лишал расположенья своего?
Прощай и ты, двух рук своих владелец,
Босой мальчишка – чистильщик сапог...
Просторы моря в сумерки оделись,
Стамбул огни неяркие зажег.
Я в Дагестане поднимусь на кручи,
И снова боль мне сердце обожжет,
Когда вдали,
сверкнув слезой горючей,
Как вздох турчанки, туча проплывет.

О моей Родине

Я видел мир.
И спросят если,
Меня наивностью дивя,
Скажи:
«А родственники есть ли
В иных державах у тебя?» –
Я с крыши горского аула,
Сквозь даль, которой нет конца,
Увижу турка из Стамбула,
Похожего на моего отца.
Где бедной улицы теснина
Утихла на закате дня,
Он, повстречавшись,
как на сына,
Взглянул с надеждой на меня.
Умеют маленькие капли
Большое солнце отражать,
Я помню женщину на Капри,
Что на мою похожа мать.
Она на берегу стояла
И вслед рукой махала нам,
Когда мы утром от причала
Навстречу двинулись волнам.
Мне стал Париж родней и ближе,
Когда осеннего числа
Гвоздики алые в Париже
Мне девушка преподнесла.
И я не скрою, я не скрою,
Что, воевавшую в маки,
Могу назвать своей сестрою
Всей родословной вопреки.
Не зря к родне своей я рвался,
Одолевал девятый вал.
Я первым обнял африканца,
Что цепи рабства разорвал.
За то, что счесть родни не в силе,
Благодарю свою страну.
И если бы меня спросили:
«Ответь, ты не был ли в плену?» –
Скажу: «Не чаяли души мы
В народах родственных сторон.
И чехи дружбой нерушимой
Меня сумели взять в полон.
Солдата русского могила
Красна от казанлыкских роз, –
Меня Болгария пленила
Любовью искренней до слез.
Земля как будто стала шире.
И тем горжусь, что в наши дни
Все больше в неспокойном мире
Моей становится родни».

Когда ты уехала в горы...

Ты уезжала в горы на лето,
И был спокоен я почти,
Тебе,
полдневным солнцем залитой,
Сказав:
«Счастливого пути!»
Не понял сам еще до вечера,
Как в западню попавший зверь,
Что поступил я опрометчиво
И буду мучиться теперь.
Рождались чаянья безбожные:
В горах произошел обвал,
К тому ж ремонтники дорожные
Пьяны мертвецки, наповал.
Хотел я, согрешивший в помыслах,
Чтоб мост разрушился в грозу
И не могла проехать по мосту
Ты через бурную Койсу.
Хотел я, чтоб тебя родители
Корили целый день подряд
И умоляла ты водителя,
Чтоб он отвез тебя назад.
Пришла печаль в вечерней роздыми,
И глубока была притом,
Как в песнях, что китайцы создали
Еще в столетии шестом.
Хоть обижал порой, но все же я
Тебя без памяти люблю.
Зову на помощь бездорожие,
Грозу о помощи молю.

И люблю малиновый рассвет я...

И люблю малиновый рассвет я,
И люблю молитвенный закат,
И люблю медовый первоцвет я,
И люблю багровый листопад.
И люблю не дома, а на воле,
В чистом поле, на хмельной траве,
Задремать и пролежать, доколе
Не склонится месяц к голове.
Без зурны могу и без чунгура
Наслаждаться музыкою я,
Иначе так часто ни к чему бы
Приходить мне на берег ручья.
Я без крова обошелся б даже,
Мне не надо в жизни ничего.
Только б горы, скалы их и кряжи
Были возле сердца моего.
Я еще, наверное, не раз их
Обойду, взбираясь на хребты.
Сколько здесь непотускневших красок,
Сколько первозданной чистоты.
Как форель, родник на горном склоне
В крапинках багряных поутру.
Чтоб умыться – в теплые ладони
Серебро студеное беру.
И люблю я шум на дне расселин,
Туров, запрокинувших рога,
Сквозь скалу пробившуюся зелень
И тысячелетние снега.
И еще боготворю деревья,
Их доверьем детским дорожу.
В лес вхожу как будто к другу в дверь я,
Как по царству, по лесу брожу.
Вижу я цветы долины горской.
Их чуть свет пригубили шмели.
Сердцем поклоняюсь каждой горстке
Дорогой мне сызмальства земли.
На колени у речной излуки,
Будто бы паломник, становлюсь.
И хоть к небу простираю руки,
Я земле возлюбленной молюсь.

Желтые листья

Капает дождик, все капает, капает,
Капает на полуголые ветки.
Падают листья, все падают, падают,
Листья на ветках и желты и редки.
Ветер осенний солидным хозяином
Гонит и с воем и с хохотом взашей
Сирот, непрошеных и неприкаянных,
Прочь со дворов вдоль по улице нашей.
Их проходящие топчут галошами,
Топчут подошвами в глине и в иле.
Люди забыли, как много хорошего
Им эти листья недавно дарили.
Новые листья – я знаю – завяжутся,
Почки набухнут, как в прошлые годы.
Так почему же мне многое кажется
Несправедливым в законах природы?

Вон у того окна

«Ты где мое сердце, дай мне ответ?»
«Вон у того окна!»
В груди моей пусто, сердца там нет,
В груди моей боль одна.
«Где вы, мечты мои, светлые, где?»
«Вон у того окна!»
За моим окном человек в беде,
Комната холодна.
«Где же вы, где вы, мои глаза?»
«Мы у того окна!»
В пустых глазницах моих слеза,
Горяча и солона.
«Стихи мои, где же вы? С вами беда,
В чьем вы томитесь плену?
Строчки мои, вы летите куда?»
«Летим мы к тому окну!»
«Где, мысли мои, вы ночью и днем?»
«Мы у того окна!»
«А кто обитает за тем окном?»
«Двое: муж да жена».
Он да она, а я здесь при чем?
Была мне знакома она...
Я, бывало, разбуженный первым лучом,
Глядел из того окна.

Цадинское кладбище

Цадинское кладбище...
В саванах белых,
Соседи, лежите вы, скрытые тьмой.
Вернулся домой я из дальних пределов,
Вы близко, но вам не вернуться домой.
В ауле осталось друзей маловато,
В ауле моем поредела родня..
Племянница – девочка старшего брата,
Сегодня и ты не встречала меня.
Что стало с тобой – беззаботной, веселой?
Года над тобою текут как вода.
Вчера твои сверстницы кончили школу,
А ты пятиклассницей будешь всегда.
И мне показалось нелепым и странным,
Что в этом краю, где вокруг никого,
Зурна моего земляка Бияслана
Послышалась вдруг у могилы его.
И бубен дружка его Абусамата
Послышался вновь, как в далекие дни,
И мне показалось опять, как когда-то,
На свадьбе соседа гуляют они.
Нет... Здесь обитатели не из шумливых,
Кого ни зови, не ответят на зов...
Цадинское кладбище – край молчаливых,
Последняя сакля моих земляков.
Растешь ты, свои расширяешь границы,
Теснее надгробьям твоим что ни год.
Я знаю, в пределах твоих поселиться
Мне тоже когда-нибудь время придет.
Сходиться, куда б ни вели нас дороги,
В конечном итоге нам здесь суждено.
Но здесь из цадинцев не вижу я многих,
Хоть знаю, что нет их на свете давно.
Солдат молодых и седых ветеранов
Не дома настигла кромешная тьма.
Где ты похоронен, Исхак Биясланов.
Где ты, мой товарищ, Гаджи-Магома?
Где вы, дорогие погибшие братья?
Я знаю, не встретиться нам никогда.
Но ваших могил не могу отыскать я
На кладбище в нашем ауле Цада.
На поле далеком сердца вам пробило,
На поле далеком вам руки свело...
Цадинское кладбище, как ты могилы,
Могилы свои далеко занесло!
И нынче в краях, и холодных, и жарких,
Где солнце печет и метели метут,
С любовью к могилам твоим не аварки
Приносят цветы и на землю кладут.

Кинжал

Со стены я снимаю старинный кинжал
И сжимаю в руке неумело...
Я ни разу на пояс тебя не цеплял,
Чтобы мчаться на бранное дело.
Я, быть может, порой твой тревожу покой,
Пыль со стали стирая холстиной.
Что ж до крови, то крови не то что людской, –
Ты ни птичьей не знал, ни звериной.
Ты висишь как безделка, а я до сих пор,
Слыша тихий, но явственный голос,
То на палец попробую, как ты остер,
То попробую, режешь ли волос.
Жизнь дала мне оружье. Оружье мое
Мир несет и с тобою не схоже,
Почему же я глажу твое острие,
Сталь точу, вынимая из ножен?
Почему же тебя берегу и берег
Я, отпетый добряк-стихотворец?..
Почему?..
Мне ответил кинжал, если б мог:
«Потому, что ты все-таки горец!»

Мне в дорогу пора

Дорогая моя, мне в дорогу пора,
Я с собою добра не беру.
Оставляю весенние эти ветра,
Щебетание птиц поутру.
Оставляю тебе и сиянье луны,
И цветы в тляротинском лесу,
И далекую песню каспийской волны,
И спешащую к морю Койсу,
И нагорья, где жмется к утесу утес,
Со следами от гроз и дождей, –
Дорогими, как след недосыпа и слез
На любимых щеках матерей.
Не возьму я с собою сулакской струи.
В тех краях не смогу я сберечь
Ни лучей, согревающих плечи твои,
Ни травы, достигающей плеч.
Ничего не возьму, что мое искони,
То, к чему я душою прирос, –
Горных тропок, закрученных, словно ремни,
Сладко пахнущих сеном в покос.
Я тебе оставляю и дождь и жару,
Журавлей, небосвод голубой...
Я и так очень много с собою беру:
Я любовь забираю с собой.

Слезинка
Памяти Бетала Куашева

Ты ли, слезинка, поможешь мне в горе?
Ты ли блеснешь и рассеешь беду?
Горца, меня, для чего ты позоришь,
Что ты блестишь у людей на виду?
Тот, чьи глаза мы сегодня закрыли,
Видел и горе, и холод, и зной,
Но никогда его очи в бессилье
Не застилало твоей пеленой.
Тихо в ответ мне шепнула слезинка:
«Если стыдишься, себя ты не мучь.
Людям скажи, что блеснула дождинка,
Малая капля, упавшая с туч».

Всего я боюсь...

Всего я боюсь,
Я боюсь, что, быть может,
Тебя не смогу оградить от обид,
Что, может, знакомый иль просто прохожий
Не то тебе скажет, не так поглядит.
Боюсь я, что ветер, ворвавшись незвано,
Порвет между нами некрепкую нить,
Что счастье окажется наше стеклянным, –
Стекло чем крупнее, тем легче разбить.
Боюсь я, что море заботы и горя
Тебя захлестнет и возьмет в оборот,
И в волны соленого этого моря,
Боюсь я, слезинка твоя упадет.

Мой Дагестан

Когда я, объездивший множество стран,
Усталый, с дороги домой воротился,
Склонясь надо мною, спросил Дагестан:
«Не край ли далекий тебе полюбился?»
На гору взошел я и с той высоты,
Всей грудью вздохнув, Дагестану ответил:
«Немало краев повидал я, но ты
По-прежнему самый любимый на свете.
Я, может, в любви тебе редко клянусь,
Не ново любить, но и клясться не ново,
Я молча люблю, потому что боюсь:
Поблекнет стократ повторенное слово.
И если тебе всякий сын этих мест,
Крича, как глашатай, в любви будет клясться,
То каменным скалам твоим надоест
И слушать, и эхом вдали отзываться.
Когда утопал ты в слезах и крови,
Твои сыновья, говорившие мало,
Шли на смерть, и клятвой в сыновней любви
Звучала жестокая песня кинжала.
И после, когда затихали бои,
Тебе, Дагестан мой, в любви настоящей
Клялись молчаливые дети твои
Стучащей киркой и косою звенящей.
Веками учил ты и всех и меня
Трудиться и жить не шумливо, но смело,
Учил ты, что слово дороже коня,
А горцы коней не седлают без дела.
И все же, вернувшись к тебе из чужих,
Далеких столиц, и болтливых и лживых,
Мне трудно молчать, слыша голос твоих
Поющих потоков и гор горделивых».

Зеркало

Скажи, зачем и ты меня так зло
Обманываешь, лживое стекло?
Моим друзьям поверило ты или
Моим стихам о ранней седине,
Но в снежный день друзья мои шутили,
А я писал, когда взгрустнулось мне.
Не смейся над моею головою,
На ней, ей-богу, нету седины,
Нет прядей, схожих с вялою травою,
Под камнем пролежавшею с весны.

I. До неба достаю рукой земною
Из болгарской тетради

Кипенье рек, обрывистые тропы,
Клубящееся марево тумана.
Крутые возвышаются Родопы,
Как будто бы нагорья Дагестана.
До неба достаю рукой земною
И вдаль смотрю с высокого привала,
Где башлыком кавказским предо мною
К плечу вершины облако припало.
Я вижу, как, стремительней косули,
Марица мчится весело и гордо.
Несется с гор вот так же не Койсу ли,
Ущельям прополаскивая горло?
С аулом Кубачи не разминулись
Мои дороги тут не потому ли,
Что в Тырново над ярусами улиц
Дома гнездятся, словно в том ауле.
Наверное, по той простой причине,
Что память сердца верного ревнива,
Мне в Казанлыкской видится долине
Кумыкская зеленая равнина.
А с чем же мне сравнить глаза болгарок?
Смотрю я в них завороженным взглядом.
Глаза их – звезды,
чей удел так ярок,
А взгляд мой – спутник,
движущийся рядом.

II. Болгария, войди в мой стих
Из болгарской тетради

Болгария,
как в дом кавказца гость,
Войди в мой стих, не зная листопада.
Войди, как солнце входит в гроздь
Зреющего винограда.
Болгария,
войди в мой стих, войди,
Как в сердце входит то, что сердцу мило.
Войди, как входят теплые дожди
В распаханные земли мира.
Войди, Болгария, войди в мой стих,
Как входит пароход неторопливо
В полукольцо объятий голубых
Приветливого залива.
Войди, Болгария, войди в мой стих,
Как входит пламя в горские камины,
Как входят в кипень облаков седых
Заснеженные вершины.
Болгария,
войди в мой стих, войди,
Он камню драгоценному оправа,
Располагайся у меня в груди,
Дружественная держава.

III. Роза болгарская
Из болгарской тетради

Роза болгарская красного цвета,
В герб твоей родины молодой
Тебя,
если б право имел я на это,
Вписал по соседству бы с красной звездой.
Роза болгарская красного цвета,
Собою ты все затмеваешь цветы.
Тебя,
если б право имел я на это,
Сделал бы орденом Красоты.

IV. София, я тебя люблю!
Из болгарской тетради

В вечерний час с вершины Витоши
Я на Софию бросил взор.
Огнем горячим чувств возвышенных
В моей груди горит костер.
И словно свадебное вижу я
Сиянье окон вдалеке.
На тамаду похожа Витоша,
Луна как рог в ее руке.
Деревья мокрыми ладошами
Спокойно ловят звездный свет.
Со мною рядом друг хороший мой –
Родной Болгарии поэт.
Он говорит, прервав молчание:
«София – город дорогой.
С ней радостями и печалями
Я связан больше, чем другой.
Рожденный под ее каштанами,
Я здесь влюблялся и дружил.
Был связан кровно с партизанами,
Друзей погибших хоронил.
И за сентябрьской дымкой снова я
Как будто вижу их – живых,
Там, где шумят леса сосновые,
И на софийских мостовых.
Безмолвно с ними я беседую.
О наших днях заходит речь.
И я клянусь самой победою
Свободу родины беречь».
Поэта слушая болгарского,
С ним рядом в вышине стою,
И собственной души богатство я
Воспоминаньям отдаю.
Родился в маленьком ауле я,
В других девчонок был влюблен
И земляков, сраженных пулями,
Запомнил тысячи имен.
И с другом, обнявшись на Витоше,
Любую долю разделю.
Готовность эту строчкой выражу:
«София, я тебя люблю!»

V. Большая страна
Из болгарской тетради

Болгария невелика,
Но гостю, встреченному с ласкою,
И в целый год наверняка
Не обойти страну болгарскую.
В какую дверь ни захожу,
Хоть с домом дом не схож обличием,
Но в каждом – друга нахожу
И дорожу его обычаем.
Уйдешь – обидится кунак,
А я кавказец как-никак!
И, словно в доме земляка,
Готов сидеть до бесконечности.
Болгария невелика,
Но нет границ ее сердечности.
И помнит каждого она
Солдата, за нее погибшего.
На памятниках имена
Читаю с головой поникшею.
Вознесены под облака
Редуты шипкинской баталии.
Болгария невелика,
Но мне не обойти Болгарии.
Рукою трогаю грозу,
И облака такие близкие.
Долина роз лежит внизу
И виноградники фракийские.
Дунай и Янтра – хороши,
Марица вся полна напевности.
Открыта для моей души
Земля бескрайней задушевности.
Мне полюбилась на века
Красавица балканоликая,
И хоть она невелика,
Но все равно – страна великая!