20 октября 2021 года исполняется 100 лет со дня рождения Наума Исаевича Гребнева – русского советского поэта, переводчика народной поэзии и классических поэтов Кавказа и Востока, заслуженного работника культуры Дагестанской АССР (1970г.), лауреата Государственной премии Дагестанской АССР (1972г.).
В числе переводов Наума Гребнева поэты-современники Гамзат Цадаса, Расул Гамзатов, Кайсын Кулиев, Алим Кешоков, Танзиля Зумакулова, Ираклий Абашидзе, Шота Нишнианидзе, Константин Ломиа, Адам Шогенцуков. В его переводах или с его участием вышло более 150 книг.
Фонд Расула Гамзатова публикует статью Наума Исаевича Гребнева "Слово переводчика".
Наум Исаевич Гребнев (Рамбах / Ромбах, 1921 – 1988)
СЛОВО ПЕРЕВОДЧИКА
Биография моя – незамысловата. В 1940 году, восемнадцати лет от роду, я окончил московскую школу-десятилетку и был призван в армию. Служить мне пришлось на самой немецкой границе, недалеко от Бреста. Тогда, еще в мирное время, жили мы в лесу, в землянках, которые вырыли сами. Полк был конноартиллерийский, и мне, городскому мальчику, видевшему до этого лошадей только запряженными в извозчичьи пролетки, да и то лишь в раннем детстве, честно говоря, поначалу пришлось довольно трудно. Мои непосредственные командиры – сержанты и старшины – казались мне людьми ограниченными, требования их бессмысленными, а армейская жизнь скучной и тяжелой. Она действительно была тяжела. Подъем зимой в пять часов утра, чистка лошадей, бесконечные ученья и многое другое было не тем, к чему я себя до этого предназначал и готовил. Однако, как ни клял я тогда свое существование, я притерпелся к армейской жизни, стал неплохим солдатом и впоследствии был очень благодарен моим командирам и условиям, в которых я служил до войны, и тому, что мне казалось “муштрой”, ибо именно это все сделало меня солдатом умелым и выносливым, помогло мне хорошо воевать и выйти из многих переделок, из которых я вряд ли вышел бы живым, не будь тех довоенных злоключений.
Я воевал впоследствии на многих фронтах, вышел из Харьковского окружения весной 1942 года, участвовал в защите Сталинграда с первого до последнего ее дня, был в числе первых форсировавших Донец, а потом Днепр. Ближе к концу моего военного пути, когда победа хоть и не была близка, но была уже реальна, я, как и мои товарищи, думал о будущем. Я не хотел связывать свою жизнь с армией, потому отказывался от нескольких возможностей поступить в военное училище и оставался на фронте, пройдя, как говорят, славный путь от рядового до сержанта — командира отделения топоразведки гвардейского артиллерийского полка. В этом качестве я и окончил свою военную карьеру после третьего по счету ранения, случившегося за Днепром 12 января 1944 года.
Итак, я остался жив. Никакой профессии у меня, разумеется, не было. Когда я учился в школе, я любил математику и физику, и мои учителя прочили мне будущее в этих областях.
Правда, в юности я написал несколько стихотворений, в том возрасте, когда стихи пишут едва ли не все. Я даже два года посещал литературную студию Московского городского дома пионеров, но писание стихов вскоре прошло как возрастная болезнь и, может быть, никогда не возобновилось бы, не будь войны. Помню: 30 октября 1942 года, в пору затишья сидя на наблюдательном пункте под Сталинградом, я написал первое стихотворение на войне, после которого из моей души хлынул поток стихов.
Я читал написанное товарищам. Им нравилось то, что я писал, не потому, что стихи были хороши, а потому, что эти стихи были обо мне, а значит, о каждом из них, и вообще им нравилось все, что читалось вслух, особенно если это было более или менее складно.
Я так много пишу в этих заметках о войне потому, что, хотя дело это давнее, война была, пожалуй, самым серьезным событием моей биографии, и, хотя я немного писал и переводил стихов о войне, она наложила отпечаток на всю мою жизнь, а значит, и на мою работу. Итак, на фронте я писал стихи, читал их товарищам и посылал своей матери, которая в ту пору, эвакуировавшись из Москвы, жила в Ташкенте. В Ташкенте жила и Анна Андреевна Ахматова. Однажды мама показала ей мои стихи. Анна Андреевна написала мне письмо на фронт, прислала свою книгу. Я ответил. У нас завязалась переписка, которая была непродолжительной, потому что вскоре я был ранен. Когда после ранения я, вопреки всему, выжил и начал поправляться, меня перемещали в разные госпитали, все дальше в тыл, и в конце концов я попал в один из госпиталей города Ташкента. Когда я оправился настолько, что мог ходить, я пришел к Ахматовой. В ту пору город был заполнен ранеными солдатами, они разгуливали по улицам в нижнем белье, что не выглядело странным потому, что все уже к этому привыкли, и потому, что их наряд мало чем отличался от белых бязевых штанов, спускавшихся из-под халатов, которые носили местные жители. Конечно, в таком виде я постеснялся предстать перед Анной Андреевной Ахматовой, но пижама с чужого плеча, которая была мне и длинна и широка, наверное, выглядела не менее нелепо. Анна Андреевна отнеслась ко мне очень сердечно, мы часто виделись и много говорили о стихах. Вернее, говорила в основном она, а я слушал и молчал, во-первых, потому, что робел, а во-вторых, после ранения и контузии я говорил с трудом. Единственно, что я мог, это читать стихи, и Анна Андреевна терпеливо слушала их, выделяя то немногое, что было лучше остального. Читала мне стихи и она, я был одним из первых слушателей «Поэмы без героя» и некоторых других ее стихов. Я понял, что, кроме доброты и способности сочувствия, в отношении Анны Андреевны ко мне было и что-то иное. Общение со мной относило ее назад, ко времени Первой мировой войны, когда ее друзья и сверстники, будучи такими, как я, тридцать лет назад приезжали в Петроград, раненые или отпущенные на короткие побывки. Мои посещения невольно переносили ее в дни молодости, и поэтому она была со мной особенно добра и терпелива. Я предполагал это и тогда, но потом, много лет спустя, Анна Андреевна сама заговорила об этом. Выписавшись из госпиталя, я уехал в Москву несколько раньше, чем покинула Ташкент Анна Андреевна. Перед моим отъездом она снабдила меня рекомендательными письмами к весьма известным и почтенным литераторам. По робости я этими письмами не воспользовался, по деликатности не прочел, вернее, прочел спустя двадцать с лишним лет, когда Ахматовой уже не было в живых. Письма хранятся у меня до сих пор.
С билетом инвалида Великой Отечественной войны и с рекомендательными письмами я возвратился в Москву. Как я говорил, мои учителя когда-то прочили мне техническое будущее, и, памятуя это, я поступил в Институт инженеров транспорта, где очень скоро понял, что точные науки интересовать меня перестали, а тянуло меня к стихотворству. После некоторых перипетий я перешел в Литературный институт имени Горького. В то время Литературный институт был очень невелик – всего человек пятьдесят студентов на всех курсах. Нас учили хорошие учителя, но мы не очень усердно грызли гранит науки, зато, одержимые литературой, обчитывали друг друга стихами не только на семинарах, которые сами по себе были очень интересны, но и в институтских коридорах, на подоконниках, везде и всегда, когда была хоть малая надежда, что тебя кто-нибудь станет слушать. Война еще не кончилась, большинство юношей-студентов были раненые фронтовики. Мы были больные, голодные, бедные и счастливые. В 1948 году вышла первая книжка моих стихов. Она была слабой, и я настолько стесняюсь этого сборника, что даже не рискую произнести сейчас его название.
В 1945 году, на год позже меня, в институт поступил молодой дагестанец Расул Гамзатов. Мы вскоре подружились с ним, и я попробовал перевести два его стихотворения. Стихи были опубликованы и, как ни странно, имели успех, особенно одно из них – «Ахильчи». Это подвигнуло меня на дальнейшую работу. Так началось наше содружество с Расулом Гамзатовым, которое длилось 25 лет. Он был первым поэтом, которого я переводил, я был почти первым, кто переводил его.
Таким образом, мои начальные шаги в переводческом деле связаны с Дагестаном. И первая книга переводов, сделанная с Я. Козловским, которая называлась «Молодой Дагестан», вышла в издательстве «Даггиз». Это было в 1947 году, сразу после первого совещания молодых писателей Дагестана. Многие ныне известные дагестанские литераторы начали свой путь с этой книги. Для участия в совещании молодых я впервые и приехал в Махачкалу. Дагестан я полюбил сразу. Мне было 25 лет, и до этого я никогда не видел ни гор, ни моря. Я жил в доме Гамзата Цадасы, озаренный его добротой и гостеприимством, и это тоже способствовало формированию моего отношения к Дагестану.
После первой книги были изданы еще несколько книг дагестанской поэзии, и, наконец, в 1954 году я перевел небольшую книжку дагестанского фольклора. Дагестанские народные песни прекрасны, и я смею полагать, что мне удалось как бы обратить их к русскому читателю наиболее сильной и интересной стороной. Я отбирал только лирические песни о любви, о тяжкой доле, песни, где печали больше, чем радости. Впрочем, как я понял впоследствии, когда у меня за плечами был уже довольно большой опыт работы над фольклором, песни всех народов чаще бывают грустными. Я думаю, что они таковы по своей природе, потому что когда человеку грустно, он поет, когда весело – пляшет.
Надо сказать, что на мое увлечение народной поэзией, сперва дагестанской, а потом и фольклором других народов, оказал большое влияние опыт дагестанца Эффенди Капиева. Я связал свою судьбу с Дагестаном, когда Капиева уже не было в живых, но его работа во многом предопределила то, что сделал я. Он умер слишком молодым, я пережил его уже более чем на двадцать лет и поэтому количественно сделал больше, но я никогда не забываю, что шел по тропе, проторенной им.
Со временем я перевел песни почти всех народов Кавказа, Средней Азии, несколько книг народной поэзии зарубежного Востока, а также народную поэзию Болгарии, Венгрии, Словакии. Однако я помню, что началом этой моей работы был Дагестан.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне шестьдесят пять лет. За моими плечами сорок лет работы и более ста пятидесяти переведенных книг. Среди этих книг, кроме народной поэзии,– сборники классиков, сказок, пословиц, сборники современных поэтов. К сожалению, переводы имеют печальное свойство: многие из них устаревают. Это не относится к таким гениальным работам, как, например, переводы Пушкина или Лермонтова, но иное из того, чем зачитывались люди в прошлом, устарело, и мы читаем эти иноязычные произведения в других, более современных и совершенных переводах. Может быть, то, что перевел я, впоследствии будет переведено заново, и переведено лучше, но я утешаюсь тем, что все, сделанное мною, я сделал на пределе своих возможностей, которые сами по себе не беспредельны.
Мне довольно часто задают вопрос: неужели тебе не обидно, что имя твое безвестно, между тем как люди знают имена авторов стихов, где столько твоих сил и души? Неужели не обидно, что почти никто не обращает внимания на имя переводчика, которое напечатано в лучшем случае на титульном листе, а чаще в конце книги или мелким шрифтом под газетной публикацией? Меня спрашивают: неужели тебе не обидно, что все, например, знают автора песни «Журавли» и мало кто знает имя переводчика, хотя музыка написана на русский текст? Нет, мне не обидно. Безвестность переводчика – это одно из свойств и условий того дела, которое я избрал, приняв эти условия. Людям честолюбивым не стоит заниматься переводом. Если, прочтя какое-нибудь из стихотворений, переведенных мною, мне говорят: «Какой хороший перевод!» – я не воспринимаю это как похвалу. Мне гораздо лестнее, когда стихотворение нравится настолько, что читающему нет дела до того, на каком языке оно было написано, кем и как переведено, и он просто говорит: «Какое хорошее стихотворение!»
Публикуется по изданию: Гребнев Н. «Война была самым серьезным событием моей биографии»/ Наум Исаевич Гребнев [Рамбах / Ромбах, 1921 – 1988]// Вопросы литературы.- 1999.- № 4.- С. 186-208.
По просьбе Фонда статья также опубликована в 277-278 выпуске газеты "Дагестанская Правда"
